Черногорец, или мир полоумных идиотов

Вообще вся компания, вместе с этим кабаком, была дольно сомнительной. Я бы ни при каких обстоятельствах не стала бы общаться с этими людьми, кроме принудительных. На втором этаже был кабинет директора. Внизу была библиотека и вот этот кабак на десять столиков. Построено когда-то роскошно, с размахом, в размерах старого времени, — все это было запущено, вплоть до того, что экономили даже на инетовском трафике. Как же я хотела тогда домой. — Сережа, — громок позвала я.- Я хочу в туалет. Я хулиганила. Мне было уже совершенно по фигу. Но раз они хотели меня напоить, пусть водят меня в сортир и подтирают мне задницу. Я повисла на руках молодого парня, изображая полную невменяемость и сказала… Да, я сказала… — Поехали… На третий этаж в… Лифт. Туалет. Я заставила его снимать с меня трусы, и держать меня на толчке. Потом он на руках спустил меня вниз. — Господа, — я хочу спать. Вам не кажется, что мне пора танцевать? Я путала слова, я не знала, что сказать еще, что-нибудь шокирующее. Но, судя по тому, как Сергей сводил меня в сортир — впечатление было произведено. Да много ли тут надо было… для этого провинциального вертепа. Они вызвали летчика. Он сидел тут же, в закутке, и время от времени тоже подходил к нашему столику, чтобы дать возможность разговаривающему со мной отдохнуть. Тот замолкал и отходил, а этот занимал его место, и бросал пару анекдотов. А может, это была передышка для меня? Тогда это зря. Врать я могу без перерывов. Летчик был хорош. Высокий, статный, красивый. Я повисла на нем и велела везти меня домой. Это было здорово, что не нужно было ждать такси, и что я поеду домой в компании русского. Можно будет не напрягаться и объяснять куда меня вести, хотя у меня была бумажка с адресом, но все эти таксисты все равно пытались спросить у меня еще что-то и каждый раз брали разную плату. Летчик загрузил меня в машину, и мы поехали. По дороге мы самозабвенно целовались. Делал он это отменно. Я вообще люблю целоваться. А тогда это доставляло особенно острое наслаждение. Ощущение опасности повышало либидо. Хотелось целоваться. И не хотелось думать о будущем. Может быть, завтра, или на утро вообще расстреляют, или прирежут тут, на задворках этого заплесневевшего заведения, и сделает это тот же Сережа старший, или даже младший — такой милый смешливый мальчик — когда все делают то, что им говорят — разве можно ожидать сочувствия? Машина остановилась. Я удивилась, что случилось? — Выходи. Странно. Я вышла. Неужели вот так и кончится мое существование в этом богом забытом Белграде? Я стояла, прислонившись к машине, уже мне лень было притворяться пьяной, я стояла и, стараясь скрыть испуг, смотрела, что будет делать этот службист. Он тоже вышел, обошел машину и прижался ко мне, подсунув руки внутрь шубки. Мы снова стали целоваться, но уже прижавшись всем телом, я чувствовала его желание, оно было очень большим, вполне доросшим до нужности. Это заводило. — Пойдем в сторону, вон там, вон туда во двор. Странно. Что за провокация… или это намек, что прослушки и подсматривающей камеры не будет? Да, точно. Я только сейчас это поняла. Он хотел сказать мне, что снимать не будут, и никто об этом не узнает. Тупая-то я однако. Тогда я этого не поняла. Я просто испугалась. Испугалась сделать хоть шаг в сторону от освещенной дороги. Я готова была трахаться тут, прямо под фонарем, прямо на освященном шоссе, но идти куда-то в кустики, чтобы там возиться с мужиком по-свински, да еще зимой, да еще и… прирежет потом… Я замотала головой. — Я не подросток. — Пойдем. — Я хочу домой. — Хочешь, я повожу завтра тебя по Белграду? — внезапно переменил он тему. — Покажу все развалины. Хочешь? — Спрашиваешь. — Встретимся в Русском доме. Сестра ждала меня на кухне. Она была младше меня на год. Когда-то в детстве мы были очень дружны и даже играли в индейцев на даче. У нее с малолетства были роскошные пепельные волосы. Длинные косы были причиной слез при их создании. Две тугие косы переплетались каждое утро и завязывались обязательно прозрачной капроновой лентой. Никогда резинкой. Только лентой. Она часто плакала, и про себя я всегда называла ее -Светка — плакса. Она бежала к лесу, запиралась в маленьком деревенском туалете и там сидела и плакала. Пока кто-то из взрослых не шел ее утешать. Причин ее взрывов слез я не помню ни одной. Может, мы ее обзывали? Вроде нет. Еще мы обычно на даче играли в Акулину. Научила нас играть в нее двоюродная бабушка, которая сидела с нами тремя на даче. Баба Ира. Я, Светка и двоюродный брат Алешка, — мы садились за стол и раздавали всем карты. И потом тащили друг у друга по одной. Черная дама пик и была Акулиной. Одинаковые карты сбрасывались. Кто оставался с Акулиной — тот надевал платочек и сидел дальше в платочке. Самое трудное было не показать виду, что ты вытянул ее. Хотя тебя сразу же выдавал тот, у кого ты ее вытянул. Бывший владелец Акулины сразу начинал радостно улыбаться, корчить рожи, и ехидно хихикать. А в дурака мы играли с соседкой. Проигравший пил пол-литровый ковш воды. Однажды я столько выпила этих ковшей, что… Да, впрочем, ничего со мной не случилось… Мы все спали на железных кроватях… Над моей — висел кусочек ткани с вышитой толстой Аленушкой с козлом… По выходным приезжали все родственники — дядьки и тетки — спать было негде. Спали на полу. Я с тетками. А мужчины- мужья — на кроватях. Мужчин берегли. Военное поколение. А иногда мы спали на чердаке… И тогда наблюдали звезды… Мы даже карту звездного неба склеили… Я правда всегда просыпала момент появления какой-нибудь яркой звезды… — Вставай скорее, вставай, смотри… Это Марс… Меня старательно тормошили. Это я помню. Помню еще момент взгляда в окно и там яркое пятно… Или это была Венера… Я сразу же засыпала снова. Из всех созвездий я точно знаю только большую медведицу… Иногда могу найти и малую… В детстве мать постоянно показывала их в наших вечерних прогулках перед сном. Но после 17 лет мы разошлись. Или нам было по 15? Моя записная книжка попала в руки Светки. Я оставила ее у нее дома, когда ночевала у тети Жени. Тетя Женя — это ее мать и сестра родная моей матери. А записная книжка моя оказалась бомбой, которую никто из моих кузенов не хотел мне простить. Столько лет прошло. Меня не позвали ни на свадьбу, ни на рождение. Ни на второю свадьбу, ни потом. И вдруг она звонит. Приезжай- русский дом сделает тебе выставку. А что же я там написала? Как же я была расстроена, что потеряла эту книжицу. Изящная, маленькая, купленная в художественном салоне, в мягком телячьем переплете, она вся помещаюсь на ладошке. Я носила ее всегда с собой и делала записи прямо на ходу, иногда останавливаясь и записывая вдруг пришедшую глупость в голову. «Я чувствую себя особенной. Люди делятся на обычных, таких как моя кузина, Светка и таких как я. Я никогда не принадлежала к основной массе. Я умнее. И я это знаю с самого моего рождения». Видимо там было что-то подобное. Это был даже не дневник. Так, станок для словоизлияния… Понятно, почему попав в руки моей сестренки, книжечка прервала нашу детскую дружбу на долгие годы. Хотя, нет. Не понятно. Я не была у нее на свадьбе. На первой. Не была на разводе. Не была на второй свадьбе. И вдруг… Светка. Светка это была особенная пытка. А Светка была фанаткой Иеговы. — Ты знаешь каково имя бога? — она встречала меня на кухне посреди ночи подобным вопросом. — А ты знаешь, что ты еще увидишь свою мать? — Как? Мертвую? В Москве, с тетей Женей оставалась старшая дочка кузины от первого брака. Отец, дядя Костя, был шофером-дальнобойщиком и пил. Кузина в Белграде сидела дома с маленькой дочкой. Два этажа этого дома сдавались жильцам. Один занимали сами владельцы — Жика и Светка с малышкой. В комнате, в которой я обитала, стоял рояль. Ножка его была просто приставлена, и потому облокачиваться на этот рояль не рекомендовалось. Считалось, что когда-нибудь, кто-нибудь починит этот драгоценный инструмент, и тогда он сможет стоять как все, и на нем можно будет даже сыграть, не рискуя быть придавленным черным старинным крокодилом. Я бы предпочла быть бомжем, но иметь власть над своей судьбой. Или хотя бы знать правила игры. Моя кузина была похожа на скелет. Ребра выпирали у нее, ключицы торчали. Жика — муж ее, постоянно был дома. Мне некогда было разгадывать эту загадку. Ела она дома мало, хотя закрома тут ломились от мяса. В коридоре стояли холодильники с телами животных из деревни. Малышка спала в спальне родителей, хотя тут же была маленькая комнатка, которую готовили, видимо, для девочки. Тут торчали гвозди, которые я попыталась вытащить и выбросить — слишком опасно были они нацелены прямо на ноги. Светка выхватила у меня выдернутый гвоздь и с ужасом стала его убирать. — Ты что, он умрет, если узнает, что у него пропал гвоздь. За столом, на уютной кухне, она почти не ела. Я уже решила, что у нее нервный спазм. Она не может есть в чужой стране — подумалось мне тогда. Если мне удавалось вырваться пораньше там, то тут попадала в ночное, но уже домашнее, Светкино, божественное. Она тоже вела медленные разговоры о том, а что я хочу, и чем готова пожертвовать. Да боже мой. Я готова была пожертвовать правдой и тем, что я реально думаю. Как я поняла позже, это вообще никого не интересовало. Все это было абсолютной ерундой и не интересовало никого, кроме дураков из фонда культуры. Бой шел на испытания, на измор. И тот, кто устроил этот бой, отлично знал, что я вообще могу думать, что я могу понимать, со своей голубой мечтой о квартире — машине — даче… Но это будет много позже. А пока мне казалось, что я и так все понимаю. Все что происходило, мне казалось, было у меня под контролем, во всяком случае, я все секла. Неясно было одно — когда закончится эта проверка, и какие правила игры. В связи со всем этим положением, которое я наблюдала, я не могла даже сказать сестре, что я без денег. Она все равно не могла мне ничем помочь. Находясь в такой психологической подавленности от старого и чужого мужа. Вот зачем девке нужно было сюда ехать? Ну да, дома у нее отец алкоголик. А тут она надеялась, что муж умрет, она продаст трехэтажный дом и вернется в Москву с деньгами и на коне. Уже под конец, когда я продала картину и немного успокоилась, положив в карман тысячу баксов на багаж, мы пошли с ней в Макдоналдс. Она мне вдруг сообщает, что я должна съездить в гости к тому самому черногорцу, который таскался с нашей чекисткой Катей в кожаном комбинезоне. — Зачем? Я уже собирала вещи, паковала картины. Оставалось только дождаться часа взлета самолета. Мне все эти дела показались чуждыми, мой приезд — напрасным, результаты — нулевыми. Разговоры закончились, ничего не произошло. Намеки не имели никаких ощутимых последствий, я с трудом не чертыхалась в сторону всех работников Русского дома. — Тут недалеко. Сегодня в семь. Поедем, я сейчас возьму такси, мы съездим, ты посмотришь дом, а потом вечером приедешь сама. Ничего себе, — подумалось мне, но кроме идиотского междометия не пришло ничего в голову. — А если я не поеду — что — не выпустят из страны? Вот тут я снова испугалась. В конце концов, я подумала, что нужно было сразу уехать, развернуться и уехать. И я бы так и сделала, если бы не моя выставка, не эти картины, которые составляли всю мою жизнь, и которые нужны мне были во что бы то ни стало. Для будущего. Так мне казалось. Мне казалось тогда, что у меня есть будущее. Или будет. И эти картины были для него. — Я бы советовала поехать. Я не знаю, ну если тебя приглашают в гости, почему бы тебе не съездить? Высокий странный черногорец был предметом воздыханий многих местных женщин. Как я узнала потом, многие хотели его. Но не я. Мне хотелось только одного. Я хотела уехать отсюда. — Ладно. Такси мы нашли легко в этой части города. Искать особняк черногорца долго не пришлось. Свернув на тихую темную улочку, сестренка что-то тихо сказала таксисту — он поехал медленнее. Еле — еле. Стали различимы номера этих заросших кустарником особнячков. Вид у них был как из фильма ужасов. Вот и нужный дом. Темная улица, мрачные дома, заросший заброшенный дом. Просто триллер. Так и хотелось спросить -а во что мы играем? В Акулину? — Видишь? Вот сюда через два часа и подрулишь. Был странен сам ритуал. Проехать, посмотреть, как репетиция. Потом приехать в гости. Типа… Кавычки интересно предусмотрены. А потом что? Что я там делать буду? Одно успокаивало меня тогда — я больше не увижу Белград никогда. Это тешит меня и сейчас. Вечером, в назначенный час, я ехала на такси к указанному особняку. Дверь мне открыл сам черногорец. Я осознавала ситуацию. Я была пленницей. Заложницей. Игра становилась страшной. Правда, тогда я еще не знала — насколько. Но я все равно играла, играла из последних, как мне казалось сил, улыбалась. Высокий, лысоватый, каланча. Лестница наверх так и осталась для меня загадкой. Это была отдельная часть дома. Тут же в гостиной стояла недоделанная антикварная мебель. Недореставрированная. Частично, на нее можно было сесть, частично, она была еще только подготовлена к обтяжке. — Да у тебя дома мастерская! — Ты будешь кофе? Все они тут пили кофе и уже достали меня с этим кофе. Дом был реально мрачный. Кухня, на которую я вынесла свою чашку чтобы налить себе новую — была запущена. Все было новое, но какое-то необжитое, заброшенное, запыленное и засиженное. Как пункт по передаче… вот только что тут передавали… Я не знаю, и мне было совершенно все равно. Лампочки едва светили. Тускло и темно. Стало даже страшно. Но ничего страшнее, чем остаться тут — в тот момент для меня не было. — Он поставил какую-то музыку и встал передо мной. Я не очень понимала, что он бормотал, хотя говорил он по-русски. Кати не было. Он полез целоваться. Тут же стояла узкая антикварная кушетка, которая смогла-таки выдержать нас. — А что уже пора? — почему-то спросила я. Все было так по-деловому, как по заранее запланированному и расписанному по часам контракту. — Пора. Он разделся чуть в стороне, я не стала снимать верх, стянув с себя только джинсы. Раз так, то уж пусть будет так. Он промолчал. Оказавшись на мне, он медленно двигался, я, в желании поскорее все это закончить стала двигаться навстречу, убыстряя движение и колебания. — Прекрати, если ты сейчас пошевелишься еще раз, я кончу. Странно, это звучала как угроза. Наверное, это тоже была модель поведения. Наверное, он привык так говорить Катьке, которой все это было нужно. Я снова качнула телом. — У тебя страховка есть? — Какая страховка? Медицинская? — От беременности. — Нет, конечно. — Тогда лежи и не двигайся, а то я не смогу контролировать. Боже мой, неужели он и правда воображал, что продление всего этого дела на пару секунд доставило мне удовольствие? Или это была демонстрация своих возможностей контроля? Кончив, он тут же, не одеваясь, протянул мне телефон. — Вызывай такси. Я послушно набрала номер и снова протянула ему аппарат. — Адрес, дурак, — по-русски сказала я.- Адрес свой скажи на вашем языке. И скажи, чтоб побыстрее. Он метнул на меня странный взгляд, и что-то бормотнул в трубку. Мне было так противно, что я старалась не смотреть на него. Такси пришло — не успела я натянуть джинсы. Слава богу. Не пришлось еще и с этим разговаривать. Странно, что несколько слов в постели он произнес почти нормально. Во всяком случае, я сумела их понять. — Я приеду в феврале. Увидимся в Москве. Значит примут меня в феврале, — мелькнула мысль. Еще ждать. Странно, но я так устала от постоянного страха и недосыпа, что почти все это уже казалось фильмом режиссера со странными фантазиями. Все происходящее было так нелепо, настолько невозможно для моей жизни, так не соответствовало исходнику, что, наверное, будь постановщик с юмором, — на этом материале получилась бы неплохая комедия. Ехать к Светке не хотелось. Опять сейчас начнется про Иегову. Как же называлась-то ее секта? Я взяла курс в Русский дом. Утром я уезжала. Улетала. Картины, уже запакованные, находились там же, в Русском доме, в моей комнате. Аккуратно связанные и перевязанные они занимали ее всю. И я хотела их проверить. До последнего момента мне не верилось, что смогу вот так просто улететь отсюда. Эти два Сережи запросто могли в мое отсутствие подкинуть мне в упаковки наркоту и меня задержали бы в сербской тюряге, и отвечай неизвестно за что. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Да, я понимаю, люди любят играть в игры, и любят ролевые игры. Один лидер партии, другой оппозиция, и все мы это смотрим, знаем, что все это ложь, но все равно смотрим и возмущаемся на ложные ролевые реплики. То есть тоже играем. Лжем. Жизнь и ложь… Где грань, и что важнее? Я вошла в Русский дом, подозрительно глядя на всех, хотя тут, как всегда, было пусто. Хотя, нет, было один раз много, очень много народа. Когда я сняла свою выставку, здесь в этом же помещении повесили другую художницу, и здесь было полно камер и людей. Как раз то, что было обещано мне. Сестра увела меня тогда в театр. Кстати, эта Катя сводила меня к главному редактору «Политики». Еще я помню, я читала стихи в этом кабаке. Договорившись с девушкой гитаристкой, исполнявшей тут русские романсы — устроила пару вечеров своей поэзии. Она играла на гитаре, я читала стихи. Было красиво. Кричали браво. Но слава переменчива. И на следующий вечер я поняла, что все это было тоже игра, все было подстроено, и это были случайные подсадные утки. В следующий раз кабак был пуст. Некому было кричать браво или освистывать мои гениальные стихи. Да, у меня все гениально. Но это не важно. Гений всегда одинок и непонят. Это шутка. Нет, это не шутка. Зато их Большой театр меня поразил прямо в сердце. Мы сидели в первом ряду и было все очень хорошо видно. Даже тараканы на юбке балерины. Ушли мы сразу же после первого акта. Все было вроде цело. Упаковки на месте, картины, рамы. Никто ничего не трогал. Но до отъезда была еще целая ночь. Можно было сделать все, что угодно. Как мне было страшно. Я чувствовала, я чувствовала кожей, что что-то не так. Но все это было на грани догадок и ощущений. Никто ничего прямо не говорил. Все просто вели себя не так, как… Как будто бы их построили специально для меня, а меня пытают… Ими же… Может, это какой-то ритуал? Или часть ритуала? Часть ритуала посвящения, к примеру. Когда нужно было подчиниться, и делать то, что говорят. Смешно вспоминать. Я тогда еще не знала, что такое подчинение, и что такое — делать то, что тебе говорят. Сережа большой перехватил меня на выходе. Я нерешительно открывала дверь, массивную тяжелую дверь Русского дома. — Ты куда? А прощальный ужин? — А что прощаться-то? Или тебя завтра расстреляют? — Блокада еще не кончилась, вдруг. — Что именно вдруг? Расстреляют? — Может, и расстреляют. — Тебя, или меня? Вопрос слетел сам по себе. Он не давал мне покоя. — Да ладно тебе. Даже если и расстреляют, даже если завтра будет круче чем вчера, пойдем, выпей с людьми. Ведь не увидимся же больше никогда. — Не увидимся, а фотографии останутся. Обещаю, повешу на стенку. — Кого? — Тебя я тоже бы повесила. — А меня-то за что? — Да за все хорошее. За эту выставку, за подставу, за приглашение, которое я так легко получила в блокадный-то. Почему мне с такой легкостью дали визу в блокадный город? — Ладно, пойдем, я зря что ль продуктов накупил. Я женщина. Кроме того, я хотела получить хоть какую-то инфу. Как в песне- желает знать, желает знать, что будет и что было. Но, как опять же в той же песне, — благородные лгут короли. КГБ королями не назовешь. В тот момент, время захлопнувшейся ловушки — я готова была пойти куда угодно, за пальчиком сотрудника КГБ. Лишь бы оказаться дома. Потом, осознав, что ловушка-то захлопнулась как раз дома, я могла зубами их разорвать, убить, уничтожить, что угодно. Лишь много позже я поняла, какая велась игра и кто ее вел… Стол был и правда накрыт. — Сейчас Серега маленький подъедет. Нет, не так. Он сказал — — Сейчас маленький подъедет. Да именно так. И тут меня понесло. После триллеровского напряжения в этом мрачном особняке, сознание опасности отступило. Ну КГБ, но ведь свои же. Это был пример рассуждения лохушки. Как будто люди делятся на своих и чужих. И вообще, что значит свой? Я бы даже не стала делить мир на дураков и умных. Все дело в ступенях сознания. Могут быть изначально даны отличные возможности для развития ума, огромный потенциал. А потом… Завтра, я либо улечу, либо сяду тут в тюрьму. Что тоже выход. Либо я буду уже дома, и никто не сможет меня достать. Все разговоры были позади. На столе была горка жареной рыбы. Она красиво румянилась, и бока ее маслились в свете зажженной свечи. Вино белое, бутылка покрылась капельками. Красные бокалы стояли огненными напоминаниями о летнем солнце. За окном падал снег. Конец декабря уже громко вопил о наступающем новом годе. Тонкие кусочки сыра призывно белели в хрустале — кажется, это была пепельница. Виноград золотисто светился в маленькой емкости — наверное, это была сахарница. При виде всего этого, по-домашнему, без выкрутасов разложенного великолепия у меня закружилась голова. Я поняла, что уже давно ничего толком не ела. Ну, кроме тех поджарок на улице среди дня. С жадностью я набросилась на рыбу, кусочки которой аппетитно хрупали. Я брала ее прямо руками, не думая, как это выглядит. Вино я не тронула. Я и так вдруг расслабилась, почувствовала себя почти дома. Почему родной язык производит сразу такое впечатление? Обманчивое. Пришел Сережа маленький. Он сел рядом, старательно изображая пьяного. Временами он забывал о своей игре, видимо недоставало опыта и выдержки, а может, просто не хотел выглядеть так, как должен был, согласно сценарию. Игра шла так, как и должна была идти. Как в домашнем театре. Все было непонятно. Все абсолютно. Я ломала голову, сходила с ума, временами мечтая прекратить все, и жить в деревне немощной старухой, временами наполняясь решимостью выдержать все, все перетерпеть, обмануть всех и стать тем, кем мне и положено быть в этом мире полоумных идиотов.