Два еврея

Два еврея Почти евангельская история Про мёртвых обычно либо — хорошо, либо — ничего. Поэтому старого моего знакомого, педагога ВГИКа, участника ВОВ, фронтового спецкора и персонального ельцинского пенсионера, назову просто — Профессор В. А вот своего однокурсника по всё тому же ВГИКу, так и не состоявшегося кинодраматурга Юрия Котляра, буду величать по имени-отчеству, Георгий Самуилович. I Началась эта история в конце прошлого века. В далёком 1979 году меня как «идеологического диверсанта», подавшего заявление об уходе из комсомола по собственному желанию в самый разгар «брежневского застоя», на долгие шесть лет исключили из ВГИКа. И лишь в 1985 году, с началом горбачёвской «перестройки и ускорения», снова зачислили в состав студентов, правда, уже не очного, а заочного отделения. Как я прожил шесть лет изгнания из едва ли не главного идеологического вуза СССР — отдельная история. И об этом когда-нибудь я ещё обязательно расскажу. Но вот после того, как меня восстановили в киношную альма-матер и я должен был вроде бы быть «обласкан» стремительно демократизировавшимся начальством, к моему немалому удивлению прямо с порога выяснилось: так ничего-то, в общем-то, и не изменилось. Седовласый продвинутый демократ, вместе со всей страной стремительно вышедший из рядов «ненавистной» КПСС, интеллигентный Профессор В, на курс к которому я вроде бы должен был угодить, руками и ногами от такого «подарка судьбы» отбрыкался. Так что вольно или невольно мне снова пришлось вернуться к тому самому неказистому Николаю Николаевичу Фигуровскому, которого в своё время за мой шестилетней давности демарш с ВЛКСМом едва самого вслед за мной не отчислили из состава педагогов ВГИКа. Правда, к моменту моей реабилитации очередная группа воспитанников автора «Когда деревья были большими» благополучно перевелась аж на третий курс, так что мне, восстанавливающемуся всего лишь на первый, приезжать на сессии и сдавать экзамены всё же пришлось с набором Профессора В. Будучи скромным московским интеллигентом, Профессор В в свою группу принял, как и положено, одного украинского еврея, двух московских, пару сибиряков, тройку евреев из Средней Азии, одного крымского караима, ну и, чтобы никто не упрекнул его в приверженности к единственно талантливой в мире нации, взял на курс двух нееврейских женщин: литовку Асту Пабринките да сибирячку Елену Прохорову. Одну он, как и положено, сделал позже своей «ассистенткой по киноделу»; а вот другая, когда ей в благодарность за сдачу очередного зачёта было предложено скрасить одинокую старость мэтра, в самый неподходящий момент расплакалась и прямо у старенького профессорского дивана брякнула: — Да я же к Вам как к отцу родному-то относилась! Больше того, как к родному дедушке! А Вы меня-а-а… После этого заявления великовозрастной инфантилки восьмидесятипятилетнему ловеласу пришлось срочно ретироваться. И он, нервно застёгивая ширинку, досадливо отмахнулся: — Ладно, давай зачётку. На, вот, тебе, пятёрка. К моменту, когда я влился к нему на курс и поневоле узрел механику возгонки в элиту киноискусства «самой талантливой в мире нации», я, по словам скромного вгиковского идеолога, тов. Корытковского, превратился в «тёртого калача». Так что ни всесоюзный сбор талантливых сценаристов в группе Профессора В, ни его сексуально-эротические фантазии меня, в общем-то, не удивили. Жизнь есть жизнь; и нам бы так, русским, тащить друг друга, а там и раскручивать по ТВ свои доморощенные таланты, как это упорно и незаметно делают московские, питерские, новосибирские, киевские и пр., пр., пр. «потомственные русские интеллигенты». Единственное, что меня по-настоящему тогда удивило, так это то, что в группе Профессора В оказался один и впрямь одарённый, порядочный человек — маленький, «скромный» еврей из Новосибирска — Георгий Самуилович Котляр. Безусловно, он, как и все евреи, любил прихвастнуть и выделиться, приуменьшить твои заслуги и незаметно выпятить скромненькие — свои; но, в отличие, скажем, от остальных сибирцев, крымчан или среднеазиатов, Георгий Самуилович и впрямь прекрасно разбирался в русской литературе, писал всегда без ошибок и точно знал цену своим единокровным братьям. Когда же коммунистическая идеология, приверженцем которой он долгое время был, внезапно для Георгия Самуиловича рухнула, то он, вместе со своей супругой, стопроцентной русской сибирячкой, Еленой, вышел на дорогу к храму. Да не просто в угоду моде, как тогда, да и теперь порою, поступают многие потомственные интеллигенты, но искренне прилепился умом и сердцем к Иисусу Христу — Спасителю. На четвёртом курсе в паре с одним талантливым режиссёром, позже эмигрировавшим в Америку, Георгий Самуилович ненадолго стал известным сценаристом-кинодокументалистом. Правда, после успеха первого же более-менее удавшегося фильма молодой украинский режиссёр решил попробовать себя в качестве голливудца, так что не захотевшему выезжать вслед за ним из России Георгию Самуиловичу поневоле пришлось смириться с новою для себя, весьма болезненной ролью: отщепенца и неудачника. Будучи мужем русской, да ещё и вдобавок выкрестом, искренне верующим во Христа, он, естественно, не мог рассчитывать на помощь всесильного иудео-талмудического кагала. А так как он всё-таки был еврей, то и для редких в кино-кагале русских он остался пускай и милым, порядочным, но все-таки — чужаком.… Это совсем не значит, что наши русские так уж сильно Георгия Самуиловича притеснили. Напротив, они отнеслись к нему абсолютно так же, как всякий среднестатистический русский относится к своему собрату. На киностудии — позабыли о кинематографических заслугах Георгия Самуиловича так, как будто их никогда и не было; и уже через год-другой пришлось бывшему сценаристу, дабы кормить семью, срочно переквалифицироваться в свободного продавца чего душа твоя пожелает многочисленным пассажирам пригородных электричек, приписанных к «Савеловскому вокзалу». Георгий Самуилович выбрал книги. И четырнадцать лет потом, будучи сыном профессиональной киевской пианистки и учителя русского языка и литературы, он торговал востребованным литературным хламом в среде прибывающих на Москву «лузеров перестройки и ускорения». Пару раз за все эти долгие-долгие годы мне пришлось помогать Георгию Самуиловичу в его новом нелёгком деле: я ездил с ним электричками на подмосковные книжные базы, затаривался там сотнями килограммов самой разнообразной книжной дребедени; после чего, разгрузив стопки с книгами в примыкающий к Павелецким платформам подвал, долго выслушивал от Георгия Самуиловича правдивый рассказ о том, как тяжело в эпоху всеобщего падения нравов и интереса к высокой литературе продавать не какую-нибудь порнуху, но более-менее поучительные и полезные для людей новинки, как то: «Сказки народов мира», «Предсказания Нострадамуса», «Разведка и Кремль» В. П. Судоплатова, а иногда так даже и «Судьбы Божие» самого святителя Игнатия (Брянчанинова)! Неловко и стыдно было выслушивать эти дикие оправдания от человека с двумя высшими, литературным и театральным, образованиями, однажды уже поработавшего режиссёром Новосибирского драмтеатра, а там и считавшегося коллегой по кинообъединению самих Никиты Сергеича Михалков и Ролана Быкова. Последний, скажем, всякий раз при встрече с Георгием Самуиловичем в коридорах «Мосфильма» спрашивал: — Ну, как Ваша жизнь, Юрий?! И после естественного ответа доверительно добавлял: — Знаете, Юрий, за что я Вас уважаю: Вы, пожалуй, — единственный, кто ни разу в жизни ни о чем меня не просил. И Георгий Самуилович, действительно, так никого ни о чем и не попросил. Ни после отъезда его друга-режиссёра в Америку, когда его, сорокалетнего начинающего киносценариста, мягко и незаметно выдавили со студии; ни уже позже, в период его четырнадцатилетнего анабасиса по Павелецким кущам… Благо, к пятидесяти пяти Георгию Самуиловичу несколько пофартило. И через его товарища по несчастью — он торговал как раз средством от моли на электричках — судьба поднесла моему герою уже и нечаянный по тем временам сюрприз. Выяснилось, что в одном из столичных издательств, где работал сынишка ратоборца с молью, освободилось место технического корректора. И несмотря на то, что издательство было исключительно научно-техническим, а, быть может, именно благодаря тому, — ведь, исправляя ошибки в сухих вне художественных текстах, невозможно было и покривить душой: наука всё-таки не порнуха, да и не модный ныне женский роман из жизни скучающих «новых русских», — Георгий Самуилович с радостью ухватился за свалившееся ему на голову предложение. И годика полтора потом был несказанно счастлив. Работа ему привалила вполне посильная, чистенькая, в тепле, и явно интеллигентная. Теперь уже не надо было ломать голову над тем, за какой очередной литературный мусор современный пассажир подмосковной электрички готов будет отвалить тебе со своей зарплаты посильную сумму денег. Не надо было вставать с первыми петухами и мчаться с толпой через всю Москву в подвал за тележкой с книгами. Не надо было, толкая эту тележку перед собой, нестись по битком набитым людьми вагонам и с бодрым видом, до хрипоты расхваливать безразличный тебе продукт, пытаясь впихнуть его вечно всем недовольным жителям Подмосковья. В восемь спокойно встал, побрился, позавтракал, потянулся и к десяти часам едешь себе в издательство, на Работу. А там уже ждут тебя: улыбчивый бывший стропальщик, а ныне усатый вахтер — дядь Вася, разносящая тексты — студентка филфака Верочка, строгий, интеллигентный, никогда не повышающий голоса и не переходящий на мат начальник; ну и, конечно, тексты, — простые, с цифирью, с графиками, а порой с непонятными для тебя словами; но при наличии словарей и крошечного упорства вскорости становящиеся для тебе родными и даже — порой — осмысленными. Да и в смысле ли текстов дело? Важно найти грамматические ошибки да стиль, где надо, подправить. А уж в этих вопросах, как я уже сказал, Георгий Самуилович был настоящий еврейский дока. Одним словом, годика полтора длилось недолгое Юрино счастье. Маленький, юркий, предупредительный, внешне, как все евреи, тщеславный и говорливый, Георгий Самуилович в это время прощал своим детям буквально всё: как то, что они в глаза иронично подтрунивали над ним: «О, Батька, да ты никак в люди выбился! Скоро, поди, и с нами на научно-технических текстах заговоришь!» Так и их взгляды ему вдогонку, взгляды, явно и недвусмысленно говорившие: «А начинал-то ты как соратник самого-то Ролана Быкова, а теперь вот радуешься какому-то захудалому корректорскому стульчаку. Неудачник ты всё же, батька! Причём из самых мелких и неказистых». Георгий Самуилович в ответ на это лишь ласково улыбался. И дети ему улыбались тоже: Антон — откровенно мечтая стать новым великим русским бардом, что-то наподобие Владимира Семёновича Высоцкого, только намного мощнее и прославленнее того; ну а Ольга, в тайнах души своей, лелея участь второй Марины Цветаевой. И только одна жена смотрела на мужа с пониманием и с искреннею любовью. Ведь она тоже, перебравшись из Новосибирска в Москву, потеряла работу чтицы и превратилась в домохозяйку: а когда-то же подавала такие большие надежды… Ровно через год и восемь месяцев после того, как Георгий Самуилович обрёл, наконец, работу технического редактора, жена его вдруг скукожилась и схватилась рукой за голову. Их сын, тридцативосьмилетний Антон, тотчас же вызвал скорую. И врач, осмотрев больную, вынес суровый вердикт: инсульт. А рентген подтвердил: обширный… Из больницы Георгий Самуилович забрал жену уже в несколько странном состоянии. Зачем-то она окрасила никогда не знавшую красителей седину. А по приезде в свою квартиру тотчас сняла с дивана любимую куклу дочери, да так потом и ходила с ней, сунув тряпичную фаворитку вниз головою себе подмышку. Короче, после обширного, внезапно разразившегося инсульта Елена сошла с ума. И Юрино счастье кончилось. Георгий Самуилович, естественно, помрачнел. Но, несмотря на удар судьбы, по-прежнему продолжал ходить в ближайший к их дому храм, где с лёгкою верой в возможность чуда стал подавать записки во здравие горячо любимой жены и подруги жизни. К сожалению, чуда так и не произошло. И через пять-шесть месяцев Георгию Самуиловичу пришлось уже вывозить супругу на инвалидной коляске в ближайший к их дому парк на прогулку. А после часа-другого воздушного моциона, в течение которого жена в основном спала или бессмысленно улыбалась, приходились тащить её, будто куль с песком, с инвалидной коляски в подъезд и — дальше — по ступенькам, в прихожую, в коридор, через порожек — в комнату и, наконец, на койку. Эти прогулки с больной женой были Георгию Самуиловичу практически непосильны. Руки, спина, живот болели невыносимо. А затащив Елену в квартиру и опустив её на кровать, надо было ещё подмыть хихикающую супругу, поменять на ней памперсы, а там уже и — пелёнки. Маленькому и хрупкому, сам-то лишь метр шестьдесят с причёской, Георгию Самуиловичу подобные вояжи давались всё тяжелее и тяжелее. И вот уже как-то к концу зимы, переворачивая жену, он возроптал: — Ну, Леночка, ручку-то в кал не суй! Господи! — сел он на табурет, прямо у ног супруги и, глядя на то, как она лопочет, суя руки в своё дерьмо и размазывая его по простыни и лодыжкам, Георгий Самуилович, обращаясь к кому-то сквозь потолок с грохочущим у соседей магнитофоном, тихо и жалобно проскулил: — Но почему её? Уж лучше б меня сразил. Ты же видишь, это мне не по силам! В ответ на его молитвы, где-то через полгода, врачи обнаружили у Георгия Самуиловича редкую, неизлечимую по нынешним временам болезнь: синдром БАСа: боковой амиотрофический склероз, а проще — постепенную атрофию и медленное ослабевание всех мышечных, за исключением мозга, тканей организма. Сознание у больного синдромом БАСа обычно работает как часы и чистота мышления сохраняется вплоть до самой смерти; а вот руки, ноги, кишечник, лёгкие, почки, сердце, глотательно-дыхательные пути, одним словом, — всё то, на что мы в здоровом состоянии практически не обращаем внимания, — медленно, но неуклонно отмирает. Врачи обычно подобным больным не врут. Так сразу и говорят: в вашем распоряжении от двух до шести лет. Но, судя по вашему состоянию, лично у вас, Георгий Самуилович, не больше двух — от силы — двух с половиной. Умрёте вы от удушья. В лучшем случае — от пневмонии. Если можете, приготовьтесь. Так уж произошло, что я «совершенно случайно» нагрянул в гости к Георгию Самуиловичу буквально через два дня после того, как ему поставили злополучный диагноз. Георгий Самуилович держался на удивление стойко и иронично. Спокойно, без «модных» по нынешним временам надрыва и патетической многословности, он сообщил мне о своей болезни, причём тихим уставшим голосом не преминул и уточнить: — Я ведь сам на неё напросился. Уж больно мне не под силу было возиться с Леной. Вот я и вымолил у Бога этот самый синдром БАСа. И ты знаешь, Ваня, сразу как-то вдруг полегчало. Теперь ведь не надо думать, как погрузить мне Лену, как спеленать её. Наймём сиделку, и он там или она уж как-нибудь спеленают. Вначале её одну. А годика через полтора — и нас. — Батя, — раздражённо отметил сын Антон. — Сказал бы мне, что тебе трудно с мамой! Я бы сразу сиделку нанял. Зачем же было домаливаться до БАСа? Я как-то не понимаю. — Так правильней, — кротко ответил Георгий Самуилович и перевёл разговор на другую тему. В следующий раз, когда в двухкомнатной малогабаритке у Георгия Самуиловича уже поселилась крепкая добродушная сиделка из Украины, пятидесятипятилетняя Оксана Гмыря, хозяин квартиры, с трудом поднося ко рту ложку с горячим супом, с лёгкой усмешкой уточнил: — Я, Ваня, человек-то — тщеславный, гордый. И ничего с этим поделать не могу. Тщеславие и гордыня прут из меня, как дерьмо из брандспойта. Вот Господь и решил, наверное, что без синдрома БАСа мне не спастись. А в ад-то идти не хочется. Так что — «спасибо Богу за всё». — Ерунда! — резко сказал Антон. — Можно подумать, что ты, лёжа на кровати, в беспомощном состоянии, менее горд, чем в здоровом? Чушь, батя, вся твоя философия. Не выдерживает никакой критики! — Может, и так, — согласился Георгий Самуилович и опустил глаза. Я же спросил его несколько об ином: — А молиться не пробуешь? — Пробую, — спокойно ответил Георгий Самуилович. — Но как-то… не получается. Все время в голову лезут какие-то посторонние мысли. Сосредоточиться не дают. Могу только лежать, и — всё. Надеюсь, что хотя бы за это Господь простит мне мои прегрешения? Я опустил глаза. Говорить неправду как-то не хотелось, а знать точно, наверняка, я до сих пор не ведаю: так простит ли Господь нам наши тщеславие и гордыню, если мы сможем лишь кротко и терпеливо перенести все трудности, ниспосланные нам Свыше? Короче, отобедав в квартире у Котляров, я снова ушёл к себе. И каждые два-три месяца наведывался потом в крошечные апартаменты по улице Изумрудной, где и, естественно, наблюдал, как стремительно угасает её хозяин, как кормит его Оксана, будто малютку, с ложечки, как проводит потом под локти от кухни до самой кровати в комнате как укладывает потом, стягивая пеленами, разминая окостеневающие ручки и ножки. С каждым новым моим посещением речь у Георгия Самуиловича становилась всё более тягучей и невнятной, пока и вовсе не превратилась в некое полузвериное мычание. И только по блеску огромных еврейских глаз можно было ещё понять, что за стеной отмирающей дряхлой плоти по-прежнему продолжает жить всё та же довольно умная, ироничная, человеческая душа. А рядом, буквально в полутора метрах от кровати Георгия Самуиловича, то тихо постанывала во сне, то вдруг в ужасе вскидывалась спросонок и что-то нечленораздельно начинала кричать с дивана окончательно сошедшая с ума, сухонькая и сгорбленная жена Юрия, Елена. Каждый раз, когда я смотрел на эту удивительную пару некогда симпатичных, маленьких, добрых, верующих людей, я поневоле думал: если им, таким незлобивым и всегда и ко всем приветливым, для того чтобы спасись от ада, понадобилось пережить всё это; то, что же ждёт всех нас, уже окончательно подзабывших как о смысле жизни, так и о силе таких христианских добродетелей, как терпенье, смирение, совестливость, любовь, мужество, всепрощенье? II По мере того как болезнь у Георгия Самуиловича прогрессировала, он прикладывал максимум усилий, чтобы хоть как-то противостоять ей. В первое время, хотя и с большим трудом, он ещё молча вставал с кровати и шёл к себе на работу: добирался в толпе к издательству, садился за старенький, ставший «своим» компьютер. И, ласково улыбнувшись молоденькой секретарше Верочке, с аккуратностью прикованного к галерам, в потоках чужих непонятных текстов, медленно проплывавших на мониторе, с десяти утра и до пяти вечера вылавливал грамматические и стилистические ошибки. Иногда, выуживая ошибки, Георгий Самуилович увлекался работой настолько сильно, что совсем забывал о том, что он безнадёжно болен и что месяца через три-четыре все эти проходы-переезды через Москву закончатся. Когда же этот момент настал и ему поневоле пришлось сообщить начальнику о своём бедственном положении, он старался держаться как можно бодрей и проще. Начальник издательства, человек бывалый и, в общем-то, совестливый, вначале слегка опешил, но вскоре пришёл в себя и стал выражать больному свои глубокие и искренние соболезнования. Прервав его речи на полуслове, Георгий Самуилович улыбнулся и с лёгкой иронией сказал: — А вот это приберегите для надгробной речи. Но пока я ещё не умер, и мозг у меня работает, - там ведь, как оказалось, нервных окончаний нет; поэтому и отмирать нечему, - так что, если это возможно: я хотел бы Вас попросить об одном маленьком одолжении. - Я Вас слушаю, - смущенно пролепетал начальник. - Нельзя ли, пока я ещё могу, брать мне работу на дом? Буду лежать себе, попивать чаёк и исправлять чужие ошибки. Ну а вычитанные листы стану пересылать Вам через интернет. — Лады, — улыбнулся в ответ начальник. — А я Вам за вашу работу сброшу зарплату потом на карточку. На том и договорились. И уже со следующего дня, удобно расположившись в глубоком кресле, боком к постанывающей супруге, бессмысленно перекатывающейся по койке, Георгий Самуилович продолжил зарабатывать на жизнь: вначале — на кофе и на сиделку; потом — на сиделку и себе на памперсы; и, наконец, — на сиделку, на памперсы и на небольшой приборчик, с помощью которого, когда его речь стала совсем уже непонятной даже для помогавшей ему Оксаны, он стал править чужие тексты на мониторе взглядом. Накануне нового 2019 года у Георгия Самуиловича вдруг запершило в горле. И ему стало тяжело дышать. Сорокалетний сын Георгия Самуиловича, Антон, должно быть, запамятовав о том, что именно до удушья и умирают больные БАСом, вызвал к отцу обычную скорую помощь. Вскоре явившийся к ним в квартиру самый обычный дежурный педиатр, увидев перед собой сухонькое, почти омертвелое тельце Георгия Самуиловича, естественно, растерялся и, прослушивая его, сказал: — Нужна срочная госпитализация. Иначе ваш… дедушка скоро умрёт от пневмонии. Люди в подобных случаях обычно хватаются за любую возможность, лишь бы продлить свою угасающую жизнь. Скажем, один известный в прошлом баскетболист — об этом мне рассказал работник службы помощи больным БАС, донецкий хохол Василий, — последние два-три месяца своей жизни вообще прожил в кислородной маске. Повальное ж большинство больных, поражённых синдромом БАСа, когда у них отказывает кишечник, продолжают питаться и извергать из себя фекалии посредством шприце-терапии. Георгий же Самуилович на тревогу врача о том, что если его, мол, срочно не госпитализировать, то он в ближайшие два-три дня неизбежно умрёт от пневмонии, при помощи все того же приборчика, который он честным корректорским трудом заработал, исправляя чужие орфографические и синтаксические ошибки, написал взглядом на мониторе: — Смерть от пневмонии меня вполне устраивает. Хоронили Георгия Самуиловича самые близкие ему люди: сын-холостяк, Антон; тридцативосьмилетняя дочь — мать одиночка Ольга; шестилетняя внучка Верочка, сиделка-хохлушка Оксана Гмыря; беженец из Донецка, всё тот же работник службы помощи больным БАС, пятидесятипятилетний хохол Василий; ваш покорный слуга и ещё двое новосибирцев, русоволосые отец с сыном; одним словом, — самые близкие… В катафалке по дороге к месту упокоения — а предавали земле тело Георгия Самуиловича в Солнечногорском районе, на Перепеченском кладбище, в километрах семидесяти от Москвы, — дети усопшего отогрелись и по-еврейски бойко расфилософствовались. Вскоре они заспорили, да так горячо и рьяно, что если бы не Оксана, указавшая Ольге на труп отца, то они бы, наверное, продолжали бы свой привычный еврейский галдёж вплоть до самого Перепеченского погоста. Но Оксана всё-таки не сдержалась, и тогда Ольга, дабы закончить бестактный спор, выдвинула гипотезу, что люди по всем основным вопросам религии и культуры всегда и во всём расходятся, и только одно их объединяет: абсолютная вера в то, что все мы — смертны. Но тут в диалог поневоле вмешался я и рассказал о том, что у меня есть одна знакомая, не то теософка, не то индуистка с высшим инженерно-технологическим образованием, так вот она считает, что умирание — это всего лишь дело привычки, и достаточно изменить привычку, и ты не умрёшь вовеки, а будешь жить без вечно и счастливо. После такого опровержения казалось бы очевидных фактов все внутри катафалка на часик-другой примолкли. И только уже проезжая по бесконечным просторам Перепеченского кладбища с темнеющими вдоль дороги тысячами усеянных белым снежком крестов, Антон с тревогою сообщил: а СОБЕС-то, оказывается, оплатил нам машину в одну лишь сторону: от дома и до могилы. А вот добираться назад, от могилы и до Москвы, нам придётся либо пешком, либо за дополнительную оплату. Если ехать на катафалке, то это — пять тысяч двести; а ежели на такси — они желтели у въезда на кладбище, — то раз в пять поменьше. Но к такси, как справедливо выразился Антон, надо ещё дочапать. А это, судя по нашему долгому переезду, добрых пять километров убелённой январским снегом и продуваемой всеми ветрами кладбищенской территории… Всем нам стало немного не по себе: тащиться пару часов по холоду, на продувном ветру, никому из нас не хотелось. Вот я и предложил Антону, а что если попытаться договориться с водителем катафалка: может, он довезёт нас к остановке такси бесплатно. Всё-таки в договоре чёрным по белому напечатано: от морга, мол, и до кладбища. То есть до въезда на загородный погост, а вовсе не до могилы. И мы, не имея излишка денег, немного приободрились. Как только наш катафалк доехал до заснеженной сетки-рабицы, которою отделялось Перепеченское кладбище от всей остальной России, Антон метнулся к водителю микроавтобуса в надежде уговорить его довезти нас за так до остановки таксомоторов. Мы же, кто прибыл с ним в катафалке, выбрались из салона и рассеянно огляделись. Всюду, куда ни глянь, плоились холмы с крестами. У ближайшего к нам оврага, на самом краю его, трое крепких кладбищенских землекопов долбили ломами землю. Официальный представитель похоронной службы — крепкий, плечистый дядька в чёрной болоньевой куртке, — ознакомившись с договором о похоронах, подозвал к себе землекопов и тихо спросил у нас: — Прощаться будем? — Будем, — глухо ответил я. И тогда троица землекопов в грязный малиновых телогрейках достала из катафалка скромный, оббитый синим велюром гроб и, водрузив его на два увесистых табурета, целомудренно отступила в сторону. Дочь усопшего, внучка Верочка, сиделка Оксана Гмыря, представитель от БАС-лечебницы, я и двое новосибирцев направились друг за другом к телу Георгия Самуиловича и, приложившись к его холодной, увесистой голове, медленно расступились. Поневоле взглянув назад, на длинный зигзаг могил, вырытых на откосе заснеженного врага, я, естественно, опечалился: видно, за наши деньги только такое место купить теперь мы и можем? Здесь, в полуметре от дна оврага, усопшего обязательно, как минимум дважды в год, ранней весною и поздней осенью будет всегда заливать водой. Но когда я об этом сказал скуластому распорядителю похорон, тот, вздёрнув плечом, ответил: — Не факт. Это же не ручей. А всего лишь дренажная канава. Её так уж сильно не наполняет. Да и весною, если родственники надумают, можно будет поднять могилку. Подсыпать земли. Положить асфальт. Крестик забетонировать. Всё в наших руках. В этот момент с несказанно довольным видом — по всему было видно, что ему удалось-таки уболтать водителя довезти нас на катафалке к таксомотору — к гробу как раз подоспел Антон. Услышав последнюю фразу распорядителя, он с улыбкою подытожил: — Ну, конечно, забетонируем. Оградку поставим. Цветов насадим. На полгода — семьёй помянем. Потом — на годовщину съедемся. А там уж, как и положено, раз в пять лет, постараемся навещать батяню. Распорядитель похорон глубокомысленно кивнул и поинтересовался: — Ну, что, можно закапывать? — Ага, — чмокнув отца в припорошенный снегом лоб, бойко кивнул Антон; и трое смиренных кладбищенских землекопов, покрыв гроб с телом усопшего принесённой от катафалка крышкой, опустили останки Георгия Самуиловича в неглубокую заснеженную могилу. Пока с помощью двух штыковых лопат и одного огромного, как жезл Ааронов, лома они дружно забрасывали гробницу заснеженными кусками насквозь промёрзлой глины, я почему-то вспомнил светлый весенний день, чирикающих пичужек, бойко порхающих над толпой студентов и педагогов ВГИКа. И прямо над дорогим, с золочёными ручками, отполированным под паросский мрамор ослепительно-белым гробом на пятьдесят лет более молодую, чем сам покойник, профессорскую вдову, сорокапятилетнюю ассистентку Валечку. Как давно это было! Над свежевырытой могилой тихо покачивались тогда тенистые вековые липы, выступавшие говорили добрые, пронзительные слова о вечной памяти и любви к усопшему. Некрасивая толстенькая студентка в чёрном, в оборках, платьице, тихо и нервно всхлипывала. А профессорская вдова выглядела и вовсе как само воплощение безвозвратной утраты и безутешности. Да оно и понятно: ведь ей, конопатой провинциалке, ценой своей молодости и совести выгрызшей себе место в центре Москвы, на улице Усиевича, предстояло теперь судиться с целой толпою еврейских родичей и с бывшей старухой-женой усопшего. Ах уж эта пресловутая московская собственность! Ни одному человеку в мире она просто так ещё в руки не досталась. А уж как она допекла профессорскую вдову, дерзнувшую в тридцать неполных лет завоевать столицу через сомнительный брак с восьмидесятипятилетним слепым профессором. Лишь к сорока пяти, после десятилетия жизни с глубоким сионским старцем и пятилетки сплошных судов со всею его родней, ей, издёрганной и разбитой, самой уже — почти старухе, квартиру на улице Усиевича всё-таки выцарапать потрафило… — Вот вам и две судьбы! — подумалось мне в тот миг, когда крепкие перепеченские землекопы погребали тело Георгия Самуиловича в промёрзший до состояния камня грунт. — Один еврей — прожил всю жизнь в Москве, знал всех великих людей России, написал о них не одно эссе, имел десятки, если не сотни любовниц, поменял три квартиры, множество раз при советской власти и столько ж при демократии по миру попутешествовал; и другой — с превеликим трудом, за счёт помощи немца-ученика, перебравшийся из Новосибирска в белокаменную на жительство. Здесь он, сам о том не мечтая, принял вдруг православие. И с той поры отторгнутый всесильным по нынешним временам кагалом, вместе с русской супругой Леной, тихо и незаметно взошёл на свою Голгофу. В полном сознании, в течение пары лет, он претерпел распятие на кресте «роковой» болезни. Одним словом, всё случилось именно так, как и в Христовой притче о Богаче и Лазаре. И даже национальность участников современной притчи повторились с дотошностью самой Истины. Не знаю, как в Вас, дорогой читатель, но лично в меня сия непридуманная история вселяет вполне реальный, бытийственный оптимизм! Если за пару тысячелетий совсем ничего по сути в земной жизни не изменилось и нынешние сказания с точностью до микрона совпадают с Евангельским образцом, то и за гробом, вполне естественно, всех нас ждёт именно та концовка, о которой поведал нам Сам Спаситель. Один еврей обязательно встретится со Христом, на ложе у Авраама; ну, а другому, как любят в подобных случаях повторять невольные последователи талмуда: «Пусть земля ему будет пухом»… январь 2019 г.