Ангел на чердаке

Моему ангелу-хранителю 1. Детство невозможно без ангелов. Ангелы и привидения, домовые и места силы, безумные ведьмы по соседству и таинственные животные в темных уголках городского парка… Это часть детства. Сказочный, волшебный грот, через который проникаешь во взрослую жизнь. В жизнь, где нет больше места чуду. Про ангела-хранителя рассказывала сначала бабушка. Потом мама. Ангел дан каждому из нас Богом. Он невидим, но всегда и всюду рядом с нами. Его присутствие ощущаемо особенно ночью, перед сном, когда засыпаешь и на рассвете, при пробуждении, можно почувствовать дыхание хранителя. Сладкое, теплое, как объятья мамы. Мамины поцелуи. — А в полночь ангел отправляется к Богу с отчетом за день. Рассказывает, какие дела ты совершил, что нового узнал, о чем думал и о чем мечтал… Это уже я нашептываю засыпающей дочери на ушко. Ей почти пять, и она обожает истории про ангелов. Детство идет ей навстречу, скорее, бежит вприпрыжку с распростертыми объятьями. Я рассказываю. Она держит меня за большой палец, проваливается в зыбкий сон, но вскоре снова слушает с раскрытым ртом и широко распахнутыми глазищами. Я вспоминаю… Поздней, поздней осенью температура сбила меня с ног. Месяц, как мне исполнилось двенадцать лет. Я лежал в кровати, укутанный двумя одеялами, и то дрожал от холода, то закипал, как чайник на плите. Мокрые простыни мама меняла несколько раз на дню… Рассказываю дочке не все. Есть вещи, которые остаются нерассказанными никогда. Никому. С тобой. В тебе… Строчка в больном мозгу, одна строчка из стихотворения, которое учил не так давно в школе: «тлеет скарлатины смертный огонек»*. У меня скарлатина и гнойная ангина. Диагноз запомнил на всю жизнь. От скарлатины раньше умирали, знал я. Теперь она лечится. Но смерть пряталась за печкой. Я видел ее за занавеской, в углу между шкафом и стеной. Она таилась, кружа неподалеку… Она была в старом солдатском пальто, в таком же, что и дед на фотографии с войны. На голове шутовской колпак, где вместо бубенчиков черепки. Лица у смерти нет — пустота, в которой порхает полчище серой моли… Она не говорит. Не издает ни звука, лишь шорох падающей листвы. Ее шаги — тиканье часов. Тик-так. Она возле кровати. Тик-так. Тенью пробежала по потолку. Тик-так. Смерть спряталась за дверь. Тик-так. Ее спугнула мама. Мама вошла в детскую, принеся с собой поток ароматного свежего воздуха. Поток жизни и здоровья. Я закашлялся, и мама взяла мою голову, положила себе на колени. От ее прикосновений стало легче дышать… — Я слышал ангела-хранителя, мама, — выдавил я, — он ходит там за потолком. На чердаке. Я считал его шаги. Он надо мной… — Да, да, сыночка, я знаю. Он всегда дает о себе знать, когда тебе плохо. Когда болеешь. Поддерживает тебя. Напоминает о себе своими шагами. Своим присутствием. Ты скоро поправишься. — Правда? И мама отвечала: — А то! — А то? — переспрашивает меня дочка. И я повторяю. И я продолжаю: — Я слышал, как кто-то ходит наверху. А там у нас чердак, где масса интересных вещей: старых журналов, неполных сервизов, игрушек, книг… — Это был ангел? — глаза дочки ясны, в них ни капли сна. — Ангел. Он ходил надо мной. Стучал в потолок и стены, словно выстукивал какие-то магические заклинания. А потом я услышал песню… — Ангелы умеют петь, папа? — Она привстала с кроватки и заглянула мне в лицо. Глаза в глаза. Я ответил: — А то. Еще как. Она легла. Вся раскрасневшаяся, сияющая. Мы молчали, думали об одном и том же, о том, как поет ангел… Тогда же я узнал, что такое бред. Он начинался с видений. Карандашница на столе изменялась. Деформировалась и взрывалась. Только взрыва не было, он был в моей голове. Вокруг же все стекало расплавленным воском. Ручки с карандашами текли по столу и капали на пол. Потолок плыл волнами, радугой изгибались стены… Я проваливался в температурный бред и оказывался там. На чердаке. Рядом с ангелом. Белоснежный, со здоровенными, больше чем он сам, крыльями, ангел ходил по чердаку, рисуя понятные лишь ему знаки. Магические письмена. Исцеляющие… Он писал их серебристой пудрой, что сыпалась с его крыльев. Ангел-хранитель тихо напевал… Возвращаясь в себя, я открывал глаза, но все еще слышал пение ангела. Он все так же, подобно шаману, плясал на чердаке, и от этого священнодействия мне становилось свободней. Я дышал без хрипов в груди, появилось желание поесть, захотелось смеяться… — Мне надо встретиться с ним, — уговаривал я маму, — подняться на чердак и увидеть его, поблагодарить за выздоровление… Мама обещала: — Ты еще встретишься с ним, вот увидишь. Ты еще слаб, тебе нельзя вставать с постели, а на чердаке холодно и крыша протекает, там пыльно… — Но ангел же там… И я почти здоров… — Всему свое время, родной, — и гладила меня по голове, и напевала в точности, как ангел. И я засыпал, и снова оказывался на чердаке с ангелом. Я закончил. Дочка целует мою колючую, небритую щеку. — Спасибо, папа, ты мой ангел-хранитель, — говорит и тут же засыпает. С чувством человека, побывавшего в прошлом, возвращаюсь к работе. Пишу большой материал для серьезного издания. С женой мы больше года как в разводе, и пять месяцев, как пробовали вновь сойтись. Дочь Нина большую часть времени со мной. Да почти всегда, за редким исключением. — Времени, — говорит бывшая, — у меня в обрез, и ты сам настоял на ребенке, если помнишь. Я на все это пошла только из-за тебя. Так что не обессудь… — Я никогда не стану моделью, — обещает дочка, — буду сочинять книжки про ангелов. И почему-то мне верится, что так все и будет. 2. Грузовика я не увидел. Услышал грохот позади себя и даже не успел обернуться. Разрывная молниеносная боль пронзила спину, меня отбросило вместе со столиком куда-то к витрине уличного кафе. «Вот так попил кофейку», — мелькнула мысль. Я, кажется, успел улыбнуться, а потом наступила тьма. И, о да, в ней был плач и скрежет зубов. Опять всему виной стал человеческий фактор, так напишет какой-то журналист в городской газете. Он напишет, что водитель возвращался с двойной смены (ночь, день, ночь) и задремал за рулем. Потерял контроль над управлением. Протаранил столики в уличном кафе «Ласточкино гнездо». Двое погибших. Пятеро раненых. Он и про меня там напишет. Но не будем об этом. Мама прочтет мне это в больнице через неделю после аварии. Нина будет крепко сжимать мой большой палец и стараться не плакать, но я слышу, как она дышит, как слезы заполняют ее сердечко и как бегут слезинки из больших зеленых глаз. Слышу, как стучит ее сердечко — стучит прямо о мое… — Пусть снова придет ангел, — молит она. И бабушка, моя мама, тихо ей отвечает: — Так все и будет. Они уходят, и я вижу, как лампы надо мной меняют форму, они превращаются в объемные светящиеся капли, а потом срываются и разбиваются об меня, об кровать, об пол… Я проваливаюсь, пропадаю, возвращаюсь назад… Это мое детство. Третий день как я поправился после тяжелой болезни. Я поставил лестницу и залез на чердак. Ангела там не было. Все было как и раньше — старые шкафы с разнокалиберной посудой, стопки книг, какие-то сувениры, клубки ниток, плюшевые игрушки… Одно «но» — не было привычной пыли. Не сказать, что все сверкало чистотой, но чердак был убран как никогда. Все лежало аккуратно на полках или собрано в стопки по коробкам… Пахло дождем и чем-то знакомым: — Нарциссы? — гадал вслух я, отыскивая следы пребывания ангела. — Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?.. Я так и не угадал запах. Залазил на чердак снова и снова… И однажды нашел все-таки след ангела. Перышко необыкновенно серебристого цвета. Оно застряло между рамой и стеклом чердачного окна, и все это время светилось в лучах солнца. Теперь было пасмурно, и вместо солнца засветилось оно. Сердце екнуло, душа потянулась раньше, чем руки за находкой: — Вот оно, — прошептал, — я верил. Верил! Прикоснулся к перышку и словно проснулся, в голове стало чисто (как на убранном чердаке) и ясно. Может, это называется — повзрослел?.. В больничной палате очнулся, наполненный до щекотки в горле тем самым запахом из детства. И, не поверите, над моей головой кто-то тихо заходил из стороны в сторону. Медсестра, так сильно похожая на мою бывшую жену, клянется, что в палате сверху никого: — Сама ради вас сейчас сходила, проверила, — она разводит руками, — пусто. В выходные многие ходячие домой торопятся. — Ходячие, — усмехаюсь, — у меня вон свой ходячий… Крылатый… Я уже могу говорить, но ноги все еще не хотят выполнять приказы мозга. Не сдаюсь. И днем, и ночью во сне повторяю как заклинание, как молитву — наказ Иисуса парализованному юноше: — Встань и иди! Встань и иди! Встань!.. А шаги над головой сильней, настойчивее… Постукивания, словно азбука Морзе, перемещаются по палате тоже с какой-то не известной мне закономерностью. Через три дня я услышал знакомое пение. Попробовал записать все, что слышу на диктофон в телефоне. Пока прослушивал, что получилось, позвонила бывшая. Рыдала в трубку, истерила, это у нее естественное состояние, когда не выходит так, как она планировала: — Все, брошу всю эту модельную х..ню! — после развода она стала грязно матерится, истинная природа, видно, рвалась наружу. Попросил успокоиться. Она пообещала наглотаться таблеток: — Все просрала! — кричит. — Ребенка просрала, мужа просрала, молодость, жизнь… Снова прошу успокоиться. Она отвечает, что напьется и бросится с многоэтажки. Говорю ей: — Если все так плохо, возвращайся, попробуем еще раз. Может, в третий раз получится… — Бог любит троицу, — соглашается. И больше не плачет. Она целует меня бесконечное число раз — так она говорит, — и отключается. Я включаю запись диктофона. И… Вот они, шаги, ясно различимы сквозь гул ламп дневного света, и вот он, тонкий голосок, напевающий непонятную мелодию. От восторга задыхаюсь и произношу лишь одно: — Попался! Мама приходит каждый день с дочкой. Нина рисует мне каждый день нового ангела: — Бабуля только крылья помогает рисовать, — оправдывается. Рисунки с разноцветными ангелами висят по всей палате и на лампах дневного света тоже… — Ангел вернулся, — делюсь я с родными людьми, — я снова его слышу. Дочка хлопает в ладоши, прыгает, смеется. Мама легонько улыбается и говорит в точности, как тогда, двадцать пять лет назад: — Ты еще встретишься с ним, вот увидишь. И гладит меня по голове, и словно не было всех этих лет, будто мне снова двенадцать, и я только переболел скарлатиной. — Разве при жизни это возможно, мам?.. — спрашиваю я двенадцатилетний. — Ты добрый, — шепчет мама, — твоя душа чиста и открыта волшебству. Значит, возможно все. Как только любимые ушли, вновь напомнил о своем присутствии ангел-хранитель. Заранее, еще в обед, у инструктора по лечебной гимнастике попросил костыли. — Осмелитесь прогуляться в одиночку? — интересуется он. — Барышню, никак, приглядели?.. Понимаю. Уважаю. Сделаю. С костылями ходить непривычно, а подниматься по ступенькам уж лучше ползком, быстрее будет. На верхний этаж поднялся минут за пятнадцать. Ангел обычно затихал к полуночи. До времени стрелок, указывающих на небо, еще, как минимум, час, и я не тороплюсь. Только постукивание костылей напрягает. Как бы не спугнуть этим бабаханьем крылатого… И тихо идти не получается, в больнице лишь робкие перекрикивания больных да телефонные рингтоны. Палата № 77 — там скрывается мой ангел-хранитель. Останавливаюсь. Пот бежит по лицу, щиплет глаза, заползает под воротник пижамы… Сердце колотится о грудь и отдает в дерево костыля, на который я облокотился, чтобы перевести дыхание. «На счет три», — решаю я. И вот опять этот ласкающий нос и душу запах. Тонкий, едва уловимый. Мне снова двенадцать, я на чердаке в поисках следов ангела, пытаюсь определить, чем же это так чудно пахнет: — Нарциссы? Лимонные корочки? Ваниль? Розовая вода? Чабрец?.. Откровения на то и откровения, что приходят внезапно, как удар грузовика в раннее утро: — Духи. А перед глазами флакончик в бархатной розовой коробочке и не понятные двенадцатилетнему мальчишке слова на французском. — Как? Как же?.. Дрожь от волнения, слезы, давно ожидавшие своего часа, побежали по щекам, сердце, казалось, встало поперек горла. Я не мог произнести этих слов, они звучали во мне: — Как же? Как? Почему раньше не догадался? Не понял?.. — Всему свое время родной, — сказала мама больше чем двадцать пять лет назад. — Ангел на чердаке! — не знаю, воскликнул вслух или все так же голос кричал это во мне. В голове. В сердце… Костыли бабахнули о больничные плиты. Я навалился на дверь палаты, и она поддалась. Белый свет ослепил своей чистотой. При встрече с ангелом-хранителем иначе и быть не могло. Пахло духами из детства. Пахло детством. Детство — от него нельзя убежать, как бы ты ни хотел… Детство, которое всегда с тобой. И вернулось чудо. Чудо, которое может вернуть только один человек на Земле. Не человек — твой ангел-хранитель. Минута, и глаза привыкли к свету. Стоя лицом к лицу с ангелом, я продолжал молча плакать. Да и какие тут могут быть слова… Если только одно самое известное Слово. И самое сильное. Как молитва. Как спасение. Как жизнь. Его можно произнести всего двумя слогами, но оно вмещает всю бесконечность Вселенной, все, что есть, даже Бога. И я его произнес! *Стихотворение Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки».