Мой барин

Заметки верного слуги и работника Емельяна Пашинина. "Барин мой, Умов Павел Константинович, вопреки фамилии своей взглядов и желаний был весьма недалеких. Для полного счастья и беспечности ему хватало вина, карт, бани, хорошего обеда и той томной неторопливости, которую он вечно мог черпать в праздности своей барской. Да что и говорить, жизнь барина, чем нехороша? Всем, всем хороша она и пригожа. Сыта и спокойна, беспечна, как ребенок или ветка дерева, качается, себе, на ветру и качается, оборвется, так что ж, знать так и быть тому. Но это, знаете ли, ветки обрываются, те, что и впрямь с деревьев, а баре, баре они не куда не пропадают и ни чего им не делается, разве что сохнут со временем, так это как все. Сохнут и мрут. Прокутив до глубокой ночи спят вдоволь, пока не проснутся от лучей солнца деньского. Недовольные, небритые, с угрюмыми глазами, тяжелой головой и не пришедшие еще в себя закричат тебе: - Емельян! Подай одеваться! Несешь им одежду, потом квасу, потом бреешь да умываешь их, не слушая упреков и лишь кивая. Подаешь им завтрак, уговариваешь откушать. И когда, пройдя три шага до стола, они усаживаются и с видом усталого философа начинают лениво уплетывать мясо или другого чего, чего подашь им сегодня, чувствуешь облегчение. Сытый барин — барин не злой. Так и сегодня: двадцать третьего числа, июня месяца, тысяча восемьсот сорок второго года. Уж пробило одиннадцать часов, а барин все еще почивать изволит. Впрочем нет, кажется сегодня особый день. Выбежав на крыльцо в ночной рубашке, и не сняв даже ночного колпака еще, кричит: - Емельян, поди ж сюда! Дурак! - Спали же! - беспокоюсь, значит, за него. - Вот дурень, сегодня ж двадцать третье, день рожденья сестры моей Варвары, она же приехать должна, уж в дороге, поди. Что встал то?! Беги, одевай! И я со всех ног несусь, в барские покои, хватаю праздничное его. Он уже ждет в большой овальной зале. Сидит на диване пьет, себе, квас. Сестра его Варвара была, видимо, натурой более тонкой до всяких там чувств и душевных нежностей, лиричная, значит, была особа. Экзольт мадам, во! Полюбив смолоду одного заезжего военного, чину впрочем не высокого, она собралась, было, обвенчаться да и уехать с ним на родину его, куда - то в Сибирь. Скандалу было! Родители, покойные ныне, конечно против стали. Писали донос на военного энтого его военному начальству, будто он кутит, гуляет подло - позорит мундир, и дочери их нагло домогается. Его и отозвали. Как она убивалась, захворала, они баре то когда страдают об чем - нибудь, непременно хворают, слабые они баре то. Думали уж не вытянет ее господь, ан нет, выжила, окрепла, еще пуще красивей стала. Однако ж давно это было. Сейчас она поумнела, замужем за торговцем лошадьми. Брата же любила сильно, он ведь младший, родители умерли, единственный родственник, душа родная. Каждый год двадцать третьего, в день рожденья свой, приезжает к нам в «Марьино», фамильное имение Умовых. Скоро уж и пять, праздник наш вовсю. Павел Константинович, поднимая бокал за бокалом, всякий раз выдает до того туманный и не понятный тост, что кроме общей идеи, во здравие Варвары Константиновны, понятного мало. Да его как - то и не слушали. Варвара пила мало, зато много ела, благо замужем и о фигуре боле не думает. Муж ее Горностаев Владимир Федорович был не из дворян. Он принадлежал к тому, другому слою, простому и знатному одновременно - торговому. И может быть поэтому пил в основном, водку, закусывал мало, но не пьянел и оставался в памяти. Только лишь звучно покрякивал после каждой рюмки. Были несколько знакомых Павла Константиновича соседей по имению, с женами. Говорили об ужасной засухе продолжавшейся третью неделю, о том, как в имении «Ольховое» барин собственноручно, насмерть засек провинившегося крестьянина, о том, что бегут года и дети растут неимоверно быстро. В общем, предавались обычному барскому разговору. Пели, ели, пили, гулять ходили и не думали, точней говоря не хотели думать, что легко и хорошо им только лишь потому, что сотни и тысячи крестьянских душ от зари и до заката, трудятся для них всю жизнь, мучимые болезнями, нищие, они рады, как дети, если барин, спьяну, бросит им копейку другую. Они терпят нужду, верят в господа и славят барина своего. Пока, однако ж, вернемся к барскому застолью. Павел Константинович, свернувшись этаким беспомощным, но обаятельным сумасбродом, посапывает, уложенный на диван. Варвара Константиновна сидит на крыльце, любуется закатом и радуется, что выбралась из города, что вернулась домой. Владимир Федорович безмятежно спит в саду, рядом с кустом сирени, захмелев все - таки, несмотря и на крепость свою в сопротивлении могучим силам водки, он не дошел до дому. Придется нам с Иваном, это дворник наш, доставить его в гостевую комнату. Коль стало тихо, покойно и можно передохнуть, расскажу немного себе. Зовут меня Емельян Пашинин, служу я с рождения при барине моем, ненаглядном Павле Константиновиче и на жизнь свою не жалуюсь. Род наш Пашининых с давних времен служит у Умовых, если судьбою так положено, чего роптать? Мы с барином моим с одного года родились, и знаю я о нем много больше, чем его сестра или родители покойные. И хоть знаю и на себе почувствовал все его самодурство, упрямство, превосходство его врожденное, хоть не раз вся судьба моя напрямую зависела от милости барской, а ни в чем не виню его и не пребываю к нему в претензии. Пусть окромя своего живота да развлечений он ничего знать не хочет, все равно не виню. Зато не жесток до крайности, не грозился выгнать, так чтоб в самом деле собирался бы, ни спьяну и не гневом дурным полный, и не сёк никогда, хоть тем же гневом колыхаемый собирался ни раз. Собирался, а все ж не сёк. Не сёк. Сейчас нам с ним тридцать годов. Даст бог, будем вместе до смерти моей. О своей смерти пишу, так как не могу и думать, что переживу барина своего любезного и дорогого Павла Константиновича. Нынешний, одно тысяча восемьсот шестьдесят первый год стал важным в своей исторической сущности, стало известно нам об отмене крепостного права. Читал об этом сам в газете, благо в детстве покойная барыня, мать Павла Константиновича, обучила. Хоть и по складам, а прочесть могу. Охватил страх, как же теперь?! Что же будет, без года пятьдесят лет служу барину! Верой и правдой служу, а теперь как же?! Вообще говоря многое изменилось с тысяча восемьсот сорок второго года. И барин постарел, хоть и гуляет да пьет словно молодой. Слухи, какие - то странные ходят, разговоры. Иногда во время обедов до меня долетают фразы, но ничего не понимаю в них, совсем не под силу разобрать в словах этих толкового, понять и осмыслить. Видел только, как Павел Константинович с бешеной злобой и проклятьями сжигал в камине номера журнала, какого - то, «Современник» или «Сожитель», «Согражданин», нет, кажется «Современник». Жег и приговаривал: - Горите, горите, псы неугомонные, недовольные, высмеивать додумались! - жадно вырывал он страницу за страницей и кидал в огонь. Следующую бросал только когда брошенная уже страница сгорала полностью. И с такой он все это делал неспешностью, хоть и сильно злой, с такой методичностью, точно важное и очень нужное задание по уничтожению страниц этих исправно и ответственно выполнял. И при том был абсолютно трезв. Он вообще очень сдал, весь как - то потяжелел, кожа стала красная, воспаленная. Нервный стал, какой - то, никого к себе не подпускает, с соседями перессорился, сестре не пишет, да все пьет. Настроение его вялое, апатично - безмятежное, что несомненно губительно для его яркой, временами необузданной, но такой, когда - то, жизнелюбивой натуры. Одичалый он стал, все чаще грустный и задумчивый, что для Умовых дурной знак. Род Умовых выдающимся никогда не был и от дел государственных, важных военных или политических всегда стоял далеко. Павел Константинович редко вспоминал корни свои и древом рода не интересовался. Были, однако, вещи которые связывали его с предками: его привычки, желания, все было унаследовано. По какой - то дремучей, все уже решившей однажды когда - то давно, силе, Павел Константинович, как и все предки его, были чем - то связаны про меж собою, единым духом - образом что ли, как единой нитью были связаны все, все поступки их, все дела, любые смысловые потуги относительно всех жизненных вопросов. Все было как - то схвачено заранее и такой в этот всем чувствовался большой эффект, большая, могучая логика и правда, событиями определенными уже подкрепленная, что становилась понятно, как незыблема, как безапелляционна эта неоспоримая жизненная ясность, этот очевидный и незыблемый тон заданный уж, кажется, самой жизнью относительно рода этого. Самой жизнью уже заранее заданный мерный ход. Вот как думается мне, служаке их верному, теперь, вот как. И страшно и удивительно все это понимать и жить себе дальше и дух захватывает от единой только мысли одной обо всем этом. «Любезный Павел Константинович. Будучи распорядителем имения вашего, настойчиво сообщаю, что с сего числа запас овощей в имении исчерпан, сарай, отведенный под хозяйственные нужды, в плачевном состоянии, а баня гниет. Необходимо срочно восстанавливать все это. Потому прошу вас выслать полторы тысячи рублей, так как своих средств я, будучи распорядителем имения вашего, не имею. Также спешу сообщить, что крестьяне не желают больше работать за столь малые деньги. Требуют по рублю каждому, грозятся уйти в соседнее имение. Обозлены до крайности. За сим прощаюсь, с нетерпением ожидаю возвращения вашего. Низкий поклон Варваре Константиновне. Распорядитель имения «Марьино» господ Умовых, Емельян Пашинин». Отправлено: шестого числа, восьмого месяца, одно тысяча восемьсот семьдесят второго года. Кажется в небытие ушли времена, когда все было покойно, всего было в достатке. Павел Константинович, сделав меня распорядителем имения, сам же все отдыхает. Спит, ест, да гуляет в саду. На все мои просьбы и вопросы реагирует крайне не сдержанно. Варвара Константиновна уже несколько лет не приезжает к нам, говорит дела, да и супруг ее Владимир Федорович стал здоровьем все больше уступать себе бывшему, минувшему. Летом вдвоем ездят лечиться на воды, на Кавказ. Дела же в имении настолько плохи, что шестидесятилетие Павел Константинович поехал отмечать к сестре в Петербург. Конец! Вся жизнь наша под угрозой теперь! Еще с прошлого года влезли в долги, а уж о нынешнем то тысяча восемьсот восемьдесят четвертом и говорить нечего. Толь хозяйство не правильно вели? Толи воровали сильно? А только остались мы теперь с барином на улице, потому как продано все, все, и земля, и имение. Это наше то «Марьино»! Наше родимое! Не будет нам теперь счастья и процветания, совсем пропадем, одна надежда на Варвару Константиновну, небось, не забудет, обогреет. Вот уж год как живем мы в квартире супругов Горностаевых. Жаловаться не на что, и кормят и поят, а все равно полны мы уныния. Все равно такая грусть навалит, что и серо и до того понуро вокруг сразу все сделается, что и жизнь не нужна, ведь уж кажется и жить то не зачем без нашего «Марьино», без «Марьино» нашего. Каждый день, почти всегда вечером, за чаем вспоминаем те годы и плачем. Как - же было хорошо, легко как - то, неспешно. Барин сдает буквально на глазах: ходит мало, больше лежит и ест немного, говорит аппетита нет. Я уж весь извелся, дважды лекаря приводил. Да никаких болезней не находит. «Старый», - говорит, семьдесят три годков все - таки. И то верно. О себе же у меня забота небольшая, как - нибудь проживу, мне бы только барина поднять. В нем вся жизнь моя, что я без него! Когда барин засыпает я гуляю в городе. Хожу, осматриваюсь, все же Петербург - столица наша блистательная! Есть на что посмотреть, пока ноги не устали. Однако же, как нигде в служивой жизни моей, на улицах этого огромного города как - то особенно сильно ощущаешь себя старым, жалким и ненужным этой другой столичной, суетящейся ради суеты же своей жизни. Вчера одиннадцатого числа, января, одно тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года умер мой барин Павел Константинович Умов. Оборвалась душа моя и полетела в тартарары. Нет мне теперь ни смысла, ни радости в жизни этой. От Горностаевых я ушел. Не могу дальше там оставаться без Павла Константиновича моего. Буду скитаться по улицам этого страшного города, просить милостыню, да молиться богу. Ехать мне не куда, да и не на что, родных у меня нет, совсем один я, совсем один. На том кончаю заметки и не стану впредь писать новые, за неимением повода и причины. Странно только, что когда уходил я от Варвары Константиновны, прощался с нею, увидел мужа ее, он был необычайно весел, бодр и доволен. А ведь все болел, лечился. Стало быть, выздоровел, окреп". (написано с 20.12.02. - 26.12.02.)