Я умер

До Смертью никого теперь не удивишь, но я решил умереть. Это был эгоистичный поступок, я думал исключительно о себе, даже не вспомнив о чёртовом обществе, требующем исполнение какого-то долга, о тех людях, которые от меня зависят и давно привыкли к моей тени, и даже о тех, кто все ещё, несмотря на мой тяжёлый характер, любит меня и ценит. Хотя признаюсь – этих идиотов мне даже стало немного жаль. Чтобы успокоить совесть, я задумался о включении их в завещание. Не в начало, а туда, где перечислялись все причастные к моей жизни. Потом я вспомнил, что завещания у меня нет. Как-то не обеспокоился раньше, да и не принято в нашей культуре думать о смерти. Мы живем будто у нас еще миллион лет и одновременно, будто это последний день жизни. Так что придется умереть без последнего привета, мысленно я с вами братья и сестры. Успокаивало то, что теперь и метаться поздно. Если уж решил, умирать надо сразу, а не растягивать процесс. Поэтому я встал со своего огромного кожаного кресла, сделал несколько шагов, чтобы в последний раз взглянуть на черное зимнее море там внизу за склонами, но передумал, ибо ничего в нем такого удивительного нет, и умер. В отличие от книжных гипотез, после смерти ничего не было. Я исчез, мир остался. Наверное, остался. Ничего определенного про это я сказать не могу, меня уже не было, вместо меня была только пустота, а её мир не интересовал. И даже если заинтересовал, то вряд ли она как-нибудь смогла бы прикоснуться к миру – пустота действительно была пустотой, а не душой, астральным телом или чем-то-то подобным. И продолжалось так вечно. Или мгновение. Времени в пустоте тоже не было. А потом я… 1 Я открыл глаза. Я лежал на столе, в гробу, в ужасно неудобном, узком и жестком гробу. – Зачем Стасик? – услышал я голос матери. – Захотелось, – ответил я. – Зачем Стасик, ты же еще молодой, тебе и сорока нет, – продолжала она говорить откуда-то. Я приподнялся и сел. Гроб стоял на столе, в полумраке моей огромной прихожей горело только бра. Мать стояла в дверях, мяла в руках свой тяжелый шерстяной платок, который, как я помнил, насквозь пропах жареными пирожками, а её седые почему-то распущенные волосы легонько дрожали от сквозняка. – Ты умерла, – произнес я устало. – Ты сама умерла, какое ты имеешь право спрашивать? – Я отжила свое. Да и кем я была. Пирожки на рынке продавала. Все что и было – сын, которого на ноги надо поставить. Так все, взрослым ты стал, дела у тебя пошли, не нужна я тебе стала. – Не говори глупости, я был просто чертовски занят на работе, – произнес и подумал, что сидеть в гробу глупо, глупее даже чем лежать в нем. – Ты даже не разговаривал со мной, – произнесла она. – Мне уже можно было умирать. Где-то хлопнула дверь и, неожиданно ворвавшийся в комнату, ветер взорвал её волосы ярким серебряным всполохом. – Ну, о чем мы могли говорить? – спросил я, выбираясь из гроба. – Тебя же только коммунисты интересовали, обожаемая тобой советская власть. – Вот даже сейчас ты не хочешь со мной разговаривать. Так что я правильно умерла. – Ну, хорошо! Ты правильно умерла. Не бросила меня одного в самый тяжелый период жизни, а правильно умерла. Ты была в своем праве. Так и я умер правильно. Нет? Имею я право умереть? Я вылез из гроба и пошел к зеркалу. Пол был непривычно холодным, видимо после моей смерти в доме закрутили отопление. Я даже не успел удивиться, почему я до сих пор ощущаю холод, как увидел свое отражение. После смерти я не стал красивее. Побледнел, осунулся, даже толстый грим, которым покрывают покойника, не мог скрыть пробивающуюся черноту. – Меня что неделю продержали без холодильника? – только и смог выдавить я. – А отчего тебе бежать, – продолжила, как ни в чем небывало, мать. – Ты не одинок, у тебя есть жена, дети, работа, которая приносит хороший доход, друзья, даже любовницы есть. – И что? – Я умерев получила покой. А зачем это тебе, сынок? – А я просто не хочу жить, – пожал я плечами. – Но почему? – спросила меня. Я повернулся, чтобы ответить, но посмотрел на неё и просто подошел, обнял. – А зачем жить? – прошептал. – Зачем мне жить? Вдруг вспыхнул свет и я услышал крик жены. Мать в моих руках тут же исчезла, оставив после себя пустоту и тяжёлый тошнотворный запах жареных пирожков. Но я даже не успел огорчиться, как почувствовал что падаю. Но и упасть не успел – исчез раньше. Опять я стал пустотой. Тем чем и стремился стать, пока снова не… 2 Открыл глаза. И сразу закрыл. Яркий солнечный свет слепил. – Ну что, охреневаем? – произнесло солнце голосом отца. – Батя? – спросил я и понял, что опять лежу в гробу, но на этот раз не у себя дома, а где-то на свежем воздухе. – Ну а кто еще? – удивился голос. Гроб был тот же, я снова сел, сбрасывая цветы и венки, оглянулся. Кладбище, старое католическое кладбище. Вон могила матери, вон отца, а вон та яма – наверное, моя. Никого рядом вроде нет. И только потом замечаю отца. Он сидит на соседней могиле и выглядел моложе, чем я его запомнил. Но в памятном тельнике и босяцкой кепке. Хотя тельник, наверное, другой: тот залитый кровью, мать с трудом срезала с тела. Как она говорила только затем, чтобы спокойно дождаться скорой. – Тоже будешь уговаривать, чтобы я не умирал? – спрашиваю. Хотел просто спросить, но получилось зло. Батя даже не заметил. – Уговаривать? – батя пожал плечами. – Не знаю. Вряд ли у меня получится. Что я знаю о жизни? Сколько я прожил? Ты так больше моего. – Так получилось, – виновато произнес я. – Да ладно, чего уж там, – махнул он рукой и достал толстую пачку папирос. Ловко выбив из неё папиросу, он скрутил её и затянулся. – А где все? – спросил я. – Так копщиков нет. Закапывать тебя некому, – пожал он плечами. – Отошли помянуть тебя. Вонна! – и рукой махнул. Я посмотрел туда. Людская мельтешня прорывалась из-за могил и деревьев и, если прислушаться, доносились обрывки каких-то звуков. Я пошел туда, осторожно подкрался, чтобы не попасться на глаза. Люди пили. Жена заливала горе вином, друзья – водкой, сотрудники – мартини. Слава богу хоть детей не взяли с собой. – И ради этого мне жить? – пробормотал я тихонько. – А что не так? – спросил неожиданно оказавшейся за спиной отец. – Меня, между прочим, мухи жрут. – И что? – А там куча мужиков и они не могут меня закопать по-человечески? – Ты поэтому и хочешь умереть, чтобы все носились с тобой как с писаной торбой? – спросил батя, усмехнувшись. – Я просто хочу умереть. Жизнь исчерпала себя. А это… Это только еще один штрих. Добавка. – Такой пустяк на самом деле, – и потянул меня за рукав обратно к гробу. – Ты же на самом деле живешь не для них, правда? – Я жил для себя. И умер для себя. Имею право? Мы вернулись. Я подошел к своей могиле и в сердцах плюнул вниз. – Вот этого я и не понимаю, – развел руками отец. – Обычно люди живут для себя, а умирают для кого-то. А ты как совсем не туда, – и вздохнул. – Порода у нас что ли порченая? – Эх, батя. Может я как раз и туда? Может так и надо на самом деле? Жизнь, как ни крути занятие несерьезное, а вот смерть… Но договорить не успел. Услышал грозный матерок и я повалился на землю, в пустоту. 3 Когда я снова открыл глаза, то ничего не увидел. Я лежал в гробу. Наверное, уже глубоко под землёй, все в том же узком и жестком гробу. Я заерзал в попытках лечь хоть как-нибудь удобней. – Что жалеешь, что подушки не положили? – Дашка, – прохрипел я. – Ты как тут… – и замолчал. Какая разница как здесь оказалась моя первая любовь. Её не хоронили на этом кладбище, даже если бы нашли её труп, у родственников никогда не хватило бы денег пробить тут место. Но может у мертвых какие-то свои законы? Откуда мне знать. – Надо было раньше соображать, раньше думать, – продолжила она шипеть. – Жену хотя бы предупредил, что хочешь на мягком, озаботилась бы, она у тебя заботливая. А так – терпи. Потому что земля, как бы там не желали, пухом никогда не будет. – Эх, Дашка, прости меня… Виноват я перед тобой… – вырвалась очередная глупость. – Виноват значит? А раньше говорил… – и не стала продолжать, да я и сам знаю, что говорил раньше. – Ну ладно это. А если я скажу, что прощаю – не будешь умирать? – Это-то тут причем? – как смог пожал плечами. – Умер я не потому, что виноват перед тобой. Умер я сам по себе уже. –Ты всегда был эгоистом, – хмыкнула она. – Но чего тебе в жизни-то не хватало? – Смерти, – честно признался я. – О! Как концептуально! – Даша, а ты где? Я тебя не вижу. Вместо ответа, я почувствовал, как в мою ладонь легла её рука, холодная, мокрая… – Ты утонула? – спросил я. – Дурной ты, дожди просто идут вторую неделю, а я в низине лежу. – Понятно, – побормотал я, хотя ничего не понял. – И что ты добился, умерев? – спросила она после совсем короткого молчания. – А что я мог добиться? Того чего хотел. Умер. – Но смерть это же ничто, пустота, темный провал, дыра. Это не вершина, а бездна. Это на вершину сложно забираться, а смерть она и рядом всегда, и легко… – Было бы все легко, все бы передохли. Так нет, держимся, цепляемся. И не оторвать нас от жизни, изо всех сил присосались к ней. – Потому что жить – естественно. Я бы жила и жила. Даже с болью. Меня, когда убивали, знаешь, как больно было. И страшно. Так я лучше со страхом и болью этой, чем вот так: выключались и все. Ничего, нигде, никогда. И вообще, я не понимаю, как ты вот так просто все переносишь. Лежишь тут спокойно и даже крышку гроба не царапаешь. Я бы так хотела выбраться из своей ямы. – А смысл? – пожимаю плечами. Неожиданно она прижалась ко мне всем телом, вдавив в стенку гроба. – А разве смысл жизни – это не жить, получая удовольствия и тратя счастье? Разве не так? Нет, Стасик? – Эх, Дашка… не верю я, что существует какой-то особенный смысл во всех этих трепыханиях, что в жизни, что в смерти… Все это игры хаоса. Что-то затрещало. – Что это? – спросил. – Гроб трещит. Давит на него земля, – пояснила Дашка. – Землица-то не пух, тяжелая. Если лежать мягко, так сверху давит, расплющивает. Уж я-то знаю… – Понятно, – произнес я и провалился в пустоту. 4 Судя по всему, глаз у меня уже не было. Как и не было гроба. Я медленно и даже как-то нехотя вынырнул из пустоты и повис где-то высоко-высоко над родным городом. Внизу лето, шумели машины, беззвучно мелькали птицы и волновались деревья. – Черви меня все-таки съели, – сказал я сам себе. И сам же себе ответил. – Приятного им аппетита. – Ладно, ты юлил перед остальными. А что скажешь самому себе? Тут-то не обманешь уже? – Самообман на самом деле труднее всего раскрыть, выделить и уничтожить. Мозги, зараженные им, чистке не поддаются. Лучше уж ампутация. – Так ты признаешься, что тебе на самом деле хочется жить, а не умереть? – Вот уж нет. Это не самообман. Мне просто захотелось умереть. – Но ты же не с крыши спрыгнул, не под поезд лег. У тебя не выдержало сердце. Естественные причины. Твоя смерть – это не какой-то поступок, а всего лишь стечение обстоятельств. – Непротивление им разве не поступок. – Трусость скорее, слабость. – А как по мне – я герой. Смог победить свой страх, не стал хвататься за нитроглицерин, бежать в ужасе к врачу. Просто умер. Прожил отмеренный срок и умер, когда смог. – Ты даже проблемы свои не разгреб по-человечески. Оставил все живым. – А невозможно все порешать, так чтобы после тебя не осталось хвостов. Наоборот, кинешься, только новые хвосты оставишь. – То есть ты считаешь себя правым? – Да, абсолютно. – Ты просто сдался. Я промолчал. Если я упрусь, переубедить меня бывает сложно. Остается только молча парить над городом. После Больше всего я боялся, что открою глаза и обнаружу себя в реанимации, со вставленными куда только можно катетерами и иголками, а все произошедшее окажется только бредом, вызванным медикаментами. Но это была действительно пустота. Меня не было. Я умер. /Максим Усачев/