Начальник полустанка

1. В дни отдаленной уже прорабской молодости довелось мне строить линию электропередач в одном из наиболее глухих районов Средней Азии – в Каракалпакской автономной республике. Во всякой глубинке существует своя «дыра». В Каракалпакии это плато Устюрт, ландшафт которого – готовая декорация для киносъемок фантастического фильма о какой-нибудь безжизненной планете с подходящим названием Солончаковая Пустошь. Здесь нет ни рек, ни ручейков, ни даже крохотных родничков, ни иных природных источников воды. Не увидишь ни птицу в небе, ни джейрана на дальнем холме. Нет здесь ни саксаулов, ни верблюжьей колючки, ни тех оазисов, которые встречаются даже в самых безводных пустынях мира. Плато – тоже пустыня, только не песчаная, а гипсовая – с огромными проплешинами такыров и солончаков, пустыня, еще менее приспособленная для жизни, чем соседние пески Каракумы и Кызылкум, которые после Устюрта могут показаться цветущим садом. Однако же именно этот гигантский гипсово-глиняный стол, приподнятый могучими силами природы над окружающим пространством, давал кратчайший выход из глубинных районов Средней Азии в европейскую часть единой тогда страны. Через Устюрт пролегли нити газопроводов, а затем и железная дорога Кунград – Бейнеу. Высоковольтная трасса, которую предстояло построить моей бригаде, как раз и предназначалась для электроснабжения инфраструктуры восточного участка новой железнодорожной магистрали. Рельсы уже были уложены на всем протяжении, но регулярное движение поездов еще не открылось. Ближайший населенный пункт – городок Кунград, лежавший у самого подножья плато, на плодородной земле, с высокими деревьями, густой травой и возделанными огородами, городок, откуда начинался асфальт, находился в доброй сотне километров от нашего стана, или в трех-четырёх часах езды на грузовике-вездеходе по классическому, абсолютному бездорожью. 2. Наш маленький лагерь – два жилых вагончика на колесах и вагончик-склад - разместился на разъезде под названием, если мне не изменяет память, Ак-Чалак. По другую сторону от новеньких, девственно чистых рельсов, нагретых неистовым солнцем до синевы, красовалась «резиденция» начальника формировавшегося полустанка, а проще – путевого обходчика. Это был невысокий, щупленький, но чрезвычайно подвижный русский старик, который, несмотря на адское пекло, с подчеркнутой гордостью носил черную железнодорожную форму и фуражку с эмблемой путейца. Вверенный ему разъезд он называл «станцией», а себя, естественно, величал «начальником станции». Вторым обитателем этой самой глухой из когда-либо виденных мною «станций» была его жена – дородная, рыхлая и весьма добродушная старуха, щеголявшая в цветастом синем халате и матерчатых тапочках на босу ногу. Увидев впервые эту пару, более естественную для русской провинции, чем для среднеазиатской глухомани, я невольно подумал о тех путях, что ведут человека по жизни, вопреки его мечтам и надеждам. Ладно, мы-то, строители, прибыли сюда на время. Притом, что после каждой рабочей декады наш график предусматривал выезд на четыре выходных дня домой, в Тахиаташ, зеленый город на берегу Амударьи. В перспективе же, сдав трассу месяца через три-четыре, мы навсегда попрощались бы с сим затерянным миром. А вот несчастным старикам-путейцам, похоже, деваться было некуда, иначе они не оказались бы на склоне лет в этом, мягко говоря, захолустье. Можно было лишь посочувствовать их положению, в котором, тем не менее, они пытались в меру своих сил навести некое подобие порядка и уюта. Их жилище, совмещенное, надо полагать, со служебным помещением, представляло собой сборный щитовой домик с целым рядом пристроек. Чуть дальше теснились два-три самодельных сарайчика из шифера и тарных досок. Непосредственно перед домом был устроен на столбах навес из маскировочной сети, дававший хоть какую-то тень. В ней прятались от палящего солнца овцы и куры, которых развели старики. Не знаю, чем уж они кормили своих братьев меньших, но живность выглядела упитанной. Иногда из дома выходил на прогулку пятнистый беспородный кот. На высоких полках (чтобы не дотянулись козы) с внешней стороны дома стояли рядами разнокалиберные горшки с цветами, вьюнами и прочей растительностью. Кактусы, между прочим, смотрелись здесь, в этой дикой местности, вполне естественно. Готов поручиться, что эти цветы и кактусы, эти куры и овцы, этот беспородный кот были единственными представителями одомашненной флоры и фауны на многие десятки вёрст вокруг. Сам же разъезд Ак-Чалак являл собой уникальный, неведомый иным краям оазис, созданный старанием и волей русского человека, заброшенного неласковой к нему судьбой на эту бесплодную землю. 3. Хотя магистраль еще не эксплуатировалась в нормальном режиме, но определенное движение по ней все-таки происходило. Раз в неделю со стороны Кунграда локомотив прикатывал вагон-магазин. Выбор был небогат: хлеб, консервы, макароны, крупа, сахар, соль, сигареты... Ушлый продавец из местных приторговывал из-под полы портвейном, взимая за «конспирацию» полуторную цену. Однажды я приметил, как «начальник полустанка» (его имя стерлось, к сожалению, из моей памяти), купив вино, тайком, с оглядкой, припрятывал его в своем железнодорожном хозяйстве. Что ж, значит даже здесь, в этом полном безлюдье и безмолвии, у бойкого путейца имелись свои маленькие тайны от единственной родственной души. По рельсам привозили сюда и воду, нечасто, кажется, раз в месяц, зато с огромным запасом - целую цистерну, которую ставили на запасных путях. Вода считалась питьевой, но сильно отдавала горечью, которая отчасти улетучивалась после длительного кипячения. Зато принимать душ можно было хоть по десять раз на дню, совершенно не экономя драгоценную по местным меркам влагу, чем не экзотика! Имелся на разъезде и стационарный движок, к сети которого мы подключились с любезного разрешения начальника полустанка. Люди со стороны были здесь редкими гостями. За весь период моего пребывания на Устюрте лишь однажды мимо нашего лагеря гордо прошествовали нежданные странники - семейная пара кочевников, словно вынырнувших из волн времени. Впереди размеренно шагал поджарый старик в пропыленном ватном халате и в высокой бараньей шапке, такой древний, что его загоревшее до черноты, с глубокими морщинами лицо казалось маской. Он ступал с той неторопливой легкостью, какая отличает людей, привыкших ежедневно покрывать пешком немалые расстояния. На поводу кочевник вел навьюченного двугорбого верблюда. На втором верблюде величественно восседала полная, ярко нарумяненная степнячка средних лет в длинном темном платье, в черном, расшитом серебряными узорами бархатном жакете и в коричневых ичигах – легких брезентовых сапожках. Ее волосы были повязаны большим цветастым платком, но широкое круглое лицо, не такое смуглое, как у старика, оставалось открытым, - у кочевников женщины никогда не носили чадру. Надо полагать, старик взял ее в жены еще девочкой. Замыкал шествие третий верблюд, который нес на себе сложенную юрту. Верблюды ступали след в след, хотя вокруг была необъятная ширь. Кочевники так и не свернули к разъезду, будто и не заметили его вовсе. Молча, даже не взглянув в нашу сторону, они прошествовали в некотором отдалении, бесстрастно пересекли линию железной дороги как некое досадное препятствие и вскоре исчезли за холмом. 4. С нашим появлением старики заметно ободрились. Правда, общались мы, да и то коротко, только по вечерам. Бригада проводила на трассе полный световой день, и народ ложился спать пораньше, чтобы подняться с первыми лучами солнца. Работали монтажники сдельно, так что бить баклуши, да еще при отсутствии альтернативных вариантов, им было не с руки. Как правило, за ужином мы обсуждали возникшие на трассе технические проблемы и прикидывали способы, как устранить их завтра. Только на это и хватало времени за вечерним чаем. «Начальник станции» обычно присоединялся к нам тихонько, как мышка, садясь в сторонке и всегда решительно отказываясь от приглашения к столу. Казалось, ему интересен наш сугубо профессиональный разговор, но постепенно у меня сложилось впечатление, что он просто вслушивался в звуки человеческой речи, в звучание аккорда разных голосов, наслаждался самой возможностью присутствовать при общении коллектива. Что касается его дражайшей половины, то с первыми же признаками темноты она загоняла коз и курей в сарайчики, после чего скрывалась в своем домике до утра. 5. В силу производственной необходимости мне приходилось порой оставаться в лагере в дневные часы, и супружеская пара целый день маячила перед моими глазами. Надо было видеть, с какой добросовестностью «начальник станции» исполнял свои служебные обязанности! Его начальство сидело где-то за тридевять земель, но старый железнодорожник, получавший твердый оклад, поднимался ни свет, ни заря и тут же принимался за работу: инспектировал свой участок, проверял стрелки, белил столбики, переставлял какие-то ящики, выполнял множество прочих мелких дел, почти не давая себе передышки. Лишь однажды я приметил, как, вынув из тайника припрятанную бутылку, он огляделся по сторонам, затем сделал основательный глоток, вернул вино на прежнее место, снова зорко огляделся и лишь после этого присел на большой ящик. Всегда он был одет по форме и даже не расстегивал пуговиц своего кителя, лишь изредка снимал фуражку и вытирал лоб большим клетчатым платком. Под стать мужу была и жена. Несмотря на кажущуюся медлительность, она хлопотала целый день, успевая обиходить свою живность, полить и окучить растения, приготовить обед, убрать в доме, да еще подмести дворик – «территорию станции». Последнее занятие представлялось и вовсе бессмысленным, потому как уже через полчаса ветер носил новые слои пыли. Однако хозяйка снова бралась за веник, и так по несколько раз на дню. Отношения между стариками были самые сердечные. Обычно они разговаривали друг с другом ласково, предупредительно, никогда не повышали голоса… «Старосветские помещики», да и только! Впрочем, иногда женщина сердилась, но без истерики и скандалов, просто замыкаясь в себе, и тогда муж вился вокруг нее вьюном, стремясь, видимо, вернуть ее в привычное расположение духа. Но больше всего меня в этой паре завораживало другое: старики не роптали на судьбу. Они жили с верой, что этот пустынный разъезд и есть их настоящий дом! Я не мог себе представить, что в один прекрасный день старый путеец воскликнет в сердцах: «Да пропади оно всё пропадом!», соберет чемодан и уедет с этого полустанка, куда глаза глядят, - один или вместе со своей старухой. Тут крылась какая-то загадка, и мне хотелось разгадать ее, поговорить с дедом, а может, и с обоими стариками, что называется, по душам. Но ведь не подойдешь вот так запросто и не скажешь: «Ну, что, дед, посудачим за жизнь?» Он-то, может, и согласится, да не сочинит ли чего при этом? Нет, тут требовалась особая ситуация, атмосфера полной доверительности. Что ж, решил я, вот закончится трудный участок трассы, тогда и попытаюсь вызвать «начальника станции» на откровенность. 6. Как-то раз выдалась особенно душная ночь, и я, не в силах уснуть, вышел из вагончика на свежий воздух. Весь Устюрт был словно укутан черным бархатом. Лампочки, горевшие над разъездом, освещали лишь ограниченные сферы вокруг себя. Вдруг я заметил совсем рядом два аритмично двигавшихся красных огонечка. Ничем иным, кроме «вальсирующих» кончиков зажженных сигарет, это быть не могло. Окружающий мрак был сгущён столь плотно, что каких-либо деталей не разглядел бы даже самый опытный военный разведчик. Впрочем, я знал, что ниже двигавшихся огоньков были сложены ящики с изоляторами, служившие нам в часы досуга скамейками. Очевидно, что на нижнем их ряду сейчас сидели двое курильщиков, ведя некий разговор. И точно, в следующий миг до меня донесся голос одного из наших монтажников: «Да ведь тут удавишься от тоски! Нет, ни за что не поверю, дед, что ты добровольно согласился перекочевать в эту дыру!» Что ж, разве не то же самое, хотя и в более деликатной форме, хотел спросить у старика и я? «Почему же – дыра? – прозвучал между тем второй голос, явно принадлежавший «начальнику станции». – К осени здесь поезда пойдут, ремонтную мастерскую построят, поселок заложат… А вообще, парень, я тебе так скажу! Если у тебя есть в жизни Дело, то нигде не пропадешь и не заскучаешь. Делу надо служить, парень, не за страх, а за совесть! А если нет Дела, то везде будет тоска и дыра. Ты уж мне поверь, я знаю, о чем говорю… – Судя по движению огонька, он поднялся: - Ладно, пора на боковую! Завтра много работы». «А старичок-то непростой», - уже в который раз подумалось мне. Ладно, вот вернёмся со следующих выходных, обязательно залучу этого философа из народа на беседу тет-а-тет! 7. В те времена зарплату нам привозили прямо на трассу - из Ташкента, из нашей главной конторы. Кассиршу, с полной денежной наличностью, сначала доставляли в ташкентский аэропорт, там она, уже безо всякого сопровождения, садилась в обычный рейсовый самолет и прилетала в Нукус, где ее встречал кто-либо из водителей. Затем, чаще на самосвале, она объезжала в течение двух-трех дней все объекты. Последней точкой на маршруте значилась, естественно, самая удаленная, устюртская трасса. Вот и в тот день всё проходило по знакомому сценарию. С той лишь разницей, что едва самосвал затормозил, как кассирша Валя прокричала мне: «Собирайтесь! Вас срочно вызывают в Ташкент!» В жарком воздухе, пропитанном глинистой пылью, это звучало подобно сладкой музыке. Лично для меня причина столь экстренного вызова не являлась секретом. Еще весной, находясь в Ташкенте, я побывал по повестке в военкомате, где мне сообщили, что нынешним летом на основании закона о всеобщей воинской обязанности меня призовут на действительную службу. Я честно предупредил военкома, что летом, скорее всего, буду находиться на дальнем объекте. Он бодро ответил, что это не проблема. Как только придет приказ, военкомат свяжется с руководством моей конторы и под личную ответственность начальника обяжет отозвать меня в кратчайшие сроки, хотя бы даже я находился у черта на куличках. («У черта на куличках» – это военком как в воду смотрел!). Собирая позднее в вагончике свою сумку, я выглянул в окошко и увидел «начальника станции», который привычно наводил порядок на подведомственной территории. Эх, не стоило мне откладывать разговор с ним «на потом»! Вот так всегда бывает: думаешь, я это еще успею, но жизнь распоряжается по-своему. Прощай, старик! Дай Бог здоровья тебе и твоей дражайшей половине! * * * В Каракалпакии мне довелось побывать еще раз, уже после службы в армии, но на Устюрте наша организация больше не работала. Спустя какое-то время я расстался с профессией энергетика, а много позднее и со Средней Азией, расстался, как оказалось, навсегда. Но нет-нет, да и вспомнится мне старый железнодорожник как пример потрясающей выживаемости русского человека, его стойкости не на показ и неколебимой крепости его духа.