Глухать

В детстве часто бывает: сидишь дома один и тебе становится жутко – вдруг кто-то под кроватью спрятался. А что творится в душе у человека, когда он один в тайге? Вдруг разбойник встретится или зверь? Мне представился случай проверить: смогу ли один по тайге ходить, не возьмёт ли жуть? Дал мне Степан ружьецо, а к нему всего три патрона. В одном дробь на утку, во втором – покрупнее, на глухаря, в третьем – картечь. До посёлка с горы Арга, где мы орех кедровый добывали – сорок километров. Путь не лёгок, но интересен. Любой горожанин, попав впервые в тайгу с ружьём, ставит из себя охотника. Но не столько подстрелить дичь или зверя он стремится, сколько себя защитить, страх побороть. Где-то ветка хрустнет, птица прокричит, а у человека всякие видения перед глазами. То ему медведь чудится, то кабан со страшными клыками, а то и просто чудище лохматое. Того и гляди крикнет: «Чур, меня!» Меня тоже видения одолевают. К тому же ружьишко одноствольное, какой заряд понадобится, если стрелять придётся, не знаю. Не стану же мелкой дробью по медведю палить, картечью – в рябчика. Вот и оставил ружьё незаряженное, а подходящий патрон под рукой держу. Ночью на Арге легкий снежок выпал, в тайге бело, красота. Контраст неимоверный, темный изумруд кедра сверху прикрыт снежным пухом. Чудо! Первый снег – охотнику союзник: всё ему известно, где и кто бродит. Вон кедровка наследила, там белка на землю спускалась. А вот глухари толпой прохаживались. Выводок с мамашей. Где-то недалеко кормятся. Во мне проснулся азарт охотника. Следы петляют по тропе, тянутся ложбинкой к ручью, который шумит неподалёку. Зарядил я ружьё, настороженно двигаюсь. Батюшки! Вот это след так след! С мою пятерню! Никак глухарь-великан пожаловал. Копалуха с выводком с елки опустилась и долго шла сюда с выводком, а глухарь на бреющем полёте прилетел. Тяжёл он, ему камнем сваливаться опасно, разобьётся, вот плавно и снижался. Приземлился, пробежал по инерции несколько шагов и, не спеша, направился по тропе. Я по следам, как по строке книжной иду, ружьё наизготовку, думаю: вот бы к великану на выстрел подойти. Тропа свернула влево. Открылась длинная, как коридор, прогалина, и на ней – глухарь. Сначала подумал: пень черный, обгорелый. Нет, пень ожил, голова из пня выросла, а на голове рубиновые дуги. Это брови у глухаря, как фонари горят. Поднимет глухарь голову, фонарями туду-сюда – нет ли опасности, можно ли дальше кормиться? Опустит голову – снова на пень похож. Бывает, забьётся глухарь в темную хвою ели, сидит невидимый, слившись с деревом. Только брови и выдают птицу. Но зато в бровях вся краса глухариная. Я как увидел птицу – замер. Дышать боюсь – метрах в двадцати он от меня. Настоящий великан – с полпуда будет, а то и больше. Что же делать? Ружьё наизготовке с подходящим зарядом. Ударю, свалю глухаря. Только куда мне его девать? Такого великана в три приёма не съешь. Нести в поселок – у меня своя поклажа нелегкой становится: чувствую вдвое увеличилась от продолжительной хотьбы. Не бросать же птицу. Мне бы глухарёнка поменьше. Пока я размышлял, глухарь снова поднял голову и фонарями на меня. Ну, сейчас улетит. Нет, принял меня за необычную лесину и снова принялся что-то аппетитно клевать. Дай-ка я его сфотографирую. Осторожно беру аппарат, он висел у меня на груди, поднимаю к глазам. Глухарь глухарём, а все слышит, подозрительно вскинул голову, хотя я никаких звуков, кроме легкого шелеста одежды не издавал. Вот великан забеспокоился, шагнул вперёд, вытянул шею, сверкнул фонарями, ещё шаг, ещё. Уйдёт, думаю, а сам ни жив ни мертв. Нет, остановился. Прислушался, зыркнул на меня, заметил, как я пальцами объектив кручу, навожу резкость, и понял – опасность. Пошёл глухарь, встрепенулся, побежал, тяжело поднялся на крыло, забухтел: «Бух-бух-бух!» Тут и мой щелчок аппарата, второй, третий… Выходит, мог я его дробью срезать. Ну, срезал бы птицу, бросился бы за добычей, все следы бы затоптал и на радостях не узнал, что так аппетитно глухарь ел? Тут подошел я осторожно к месту, где великан кормился, смотрю: кочка мшистая снежком присыпана, а на кочке – черника. Кисточка к кисточке, крупная. Да много её. Собрал я горсть ягод цвета вечернего неба – и в рот. Сладкая!…